лютней, а потому часто развлекал хозяина и его друзей у походного костра. Даже Гассиону нравились незамысловатые песенки Норбера, а герцог, услышав их пару раз, обронил:
– Да этот парень у вас талантлив, Марейль, не позвольте ему умереть прежде, чем умрете сами, – скучнее будет сражаться!
У герцога было своеобразное чувство юмора, но тут Раймон с ним согласился – Норбер, которого он знал всю жизнь, являлся практически незаменимым.
Услышав, что хозяин пошевелился, слуга повернулся к нему.
– Ваша милость?
– Уже вечер? – осведомился Раймон, садясь и откидывая одеяло. В комнате пахло травами, словно на лугу. Так вот почему ему снился луг.
– Вечер, – кивнул Норбер и добавил со вздохом: – Вечер третьего дня, как мы приехали.
Раймон замер.
– Я столько проспал?
– Да, ваша милость. Но это к лучшему. Я перевязывал и давал вам напиться отвара – думаю, что…
– Что в доме? – перебил его Раймон. Слуга пожал плечами.
– Я сказал, что вы желаете уединения после долгой дороги. Никто не решился беспокоить вас. Но мадам говорила, скоро придут арендаторы, в округе уже прослышали, что вы возвратились. Обычно она говорит с ними сама, но они захотят видеть вас…
– Ты познакомился с моей женой? – Раймон дотянулся до кубка, в котором – вот невезение! – оказалось не вино, а чистая вода. Он все равно выпил, и стало лучше. – Она приходила сюда?
– Я ее не впускал.
– Хорошо.
Ему казалось, что Норбер чего-то недоговаривает, однако сейчас не время это выяснять. Три дня проспать, шутка ли! Нужно спуститься к ужину. Если его по-прежнему подают в этом доме, конечно.
– Норбер, подготовь мне одежду и скажи ее милости, что сегодня я присоединюсь к ней за ужином. Арендаторов пока можно не приглашать.
– Ваша милость, может…
– Норбер.
Он медленно спускался по лестнице, касаясь рукой перил. Эти перила, когда дед велел их пристроить, казались чужеродным организмом, незнамо как очутившимся в средневековом зале. Камень, камень и только камень – вот как полагали воинственные предки. Но времена менялись, на смену воинственности приходила бесшабашность, на смену романтическому напору – галантность. Симон де Марейль приказал построить эту лестницу, непременно с перилами, чтобы как в этих остробашенных новых замках, и строители нехотя подчинились. Им платили звонкой монетой, так что потрудились они на славу. Гладкое дерево изгибалось, словно кошка под ласкающей рукой, а резные столбики придавали лестнице некоторую игривость. Раймону нравилась лестница – в ней он обнаруживал тот легкий налет нелепости, без которой немыслима настоящая жизнь.
В гостиной его ждали. Две женщины при виде шевалье де Марейля сделали реверанс – как тогда, в прихожей, только теперь он видел их гораздо отчетливее.
