Бертрана. Шарм и успех укрывали его, как толстая корка, и никто не хотел присмотреться к нему внимательнее, никто не видел в этой корке тонких трещин, через которые просачивалось настоящее. Представляю, как повлияла на него несчастная любовь к той медсестре.
– Главное – написать что-то стоящее, такое, что в Штатах не смогут и не захотят забраковать, – продолжала я, как будто просто размышляла вслух. – Но беда в том, что я не умею писать на кэйблс.
Кэйблс – это сухой язык каблограмм: если слово не было критически важным, его изымали ради того, чтобы уменьшить стоимость сообщения и повысить скорость передачи материала.
– Я даже не представляю, Скруби, как сохранить дух повествования, если статью до такой степени сокращают. Ведь именно слова берут читателей за душу. Важна не только сама история, но и то, как ты ее рассказываешь.
Я словно бы делилась своим писательским опытом. Попробуй я только прямо сказать Эрнесту, что его истории, переведенные на кэйблс, переставали быть гениальными, я бы такое в ответ услышала, мало бы не показалось. Нет, он сам должен был прийти к подобному выводу, а я могла только ненавязчиво подтолкнуть его в нужном направлении.
– Тогда, черт побери, пошли всю историю письмом, и ни одного слова не потеряешь! – Он протянул ко мне руку, убрал выбившуюся прядь волос за ухо и заключил: – Напиши свою историю, Дочурка, но с каблограммами не связывайся, а лучше отправь ее письмом.
Ну что ж, надеюсь, мои усилия увенчались успехом и Хемингуэй услышал меня.
Поднялся ветер, и я поежилась.
– Замерзла, Дочурка? – Эрнест притянул меня к себе. – Давай я тебя согрею.
Я положила голову ему на плечо и почувствовала тепло его тела. Это произошло среди бела дня. То есть ничего такого не произошло, просто два товарища старались поддержать друг друга. Да и Полин, если бы прочитала ту злосчастную телеграмму, из-за которой Эрнест так расстроился, наверняка бы не захотела, чтобы он прошел через это в одиночку.
Мы свернули одеяло и поехали дальше. В прифронтовой полосе было так тихо, что мы и там вполне могли бы устроить пикник. Поскольку снимать оказалось абсолютно нечего, мы сели в машины и вернулись на ночь обратно в отель.
На следующее утро мы с Эрнестом вдвоем отправились к реке Хараме, в том районе фашисты предпринимали попытки взять под контроль дорогу на Валенсию.
Пообедали в крохотном городке: церковь, ратуша, кабачок и несколько обветшалых каменных домов. Оттуда по холмам с оливковыми рощами и виноградниками поехали на старую ферму: сырые тюки брошенного сена, несколько куриц и худющий кот. Фермерский дом служил пунктом снабжения, но находился на приличном расстоянии от передовой. Стены во всех комнатах были выбелены, койки аккуратно заправлены. В кухне за большим деревянным столом три бойца из интернациональных бригад, одетые в широкие мятые брюки и сверкающие сапоги, чистили вялую, сморщенную картошку. Они посмотрели на меня так, как на той войне все солдаты смотрели на любую приличного вида женщину. В их глазах читались
