человек осторожный и относительно суеверный, пока не только не верил, а даже воздерживался обсуждать с самим собой.
Не выходила из головы Петра Алексеевича и рекомендация главного, судя по всему, заводилы всего этого мероприятия, господина Вельзевулского: удивить Краснохолмск не ремейком когда-то его наиболее успешного краснохолмского спектакля «Аргонавты», а последней, бостонской постановкой чеховских «Трёх сестёр». Она, эта постановка, заслужила одобрение этого господина, как он сам лаконично выразился, благодаря своей «обнажённости» (Нет, он выразился иначе – «нагости».) Что же он имел в виду? Едва ли этот термин применялся им в буквальном смысле. Неком иносказательном – да. Скорее всего. Но не был буквалистом и Пётр Алексеевич, когда приступал к работе над знаменитой пьесой Чехова. Его несколько лет точило желание представить «Трёх сестёр» в непривычном ракурсе. Если «точило», да ещё и «несколько лет», значит, в нём самом, Петре Алексеевиче, что-то вызрело. И этого «вызревшего», заматеревшего джинна, рвавшегося всё требовательнее наружу, пока самого Петра Алексеевича изнутри не разорвало, надо было как-то выпускать. На волю. И он его выпустил. Вначале на пляж.
Представим себе. Разгар лета. Берег какого-то водоёма. Театральная труппа на каких-то гастролях. Выходной день, все на пляже. Наряд на всех соответственный. Прибегает какое-то театральное начальство и просит срочно, в силу каких-то обстоятельств, не покидая пляжа и оставаясь в том же наряде, то есть без грима, без костюмов, без бутафории, прогнать весь спектакль. Актёры, естественно, вначале ропщут, хотя в конце концов соглашаются. Будучи при этом во всём пляжном – в бикини, плавках – с этим «уродством» быстро осваиваются. А дальше… всё идёт как по маслу. Оказывается, то, что было напялено на их тела, то, что пришло с постепенным переходом из состояния животного в человеческое, им как чисто актёрам, профессионалам своего дела мешало. Вдруг оказалось: с исчезновением внешних покровов открываются новые возможности, новое дыхание, и им самим становится необыкновенно проще, легче играть. Иначе говоря – «жить на сцене».
Но это не единственное, чего хотел добиться Пётр Алексеевич. Вместе с отринутыми панталонами, корсетами, турнюрами, салопами и прочее и прочее, что напяливает на себя человек, что навязано ему всеми идущими на смену друг другу цивилизациями, обнажается и внутренний нерв истинного, потаённого «я» любого из персонажей пьесы. Вот вам и подмеченная и получившая столь высокую оценку господина Вельзевулского «обнажёнка». Надо отдать ему должное. Он сумел уловить самый главный лейтмотив, самое ценное зерно в этой постановке: натуральность. Не «так принято», а «так есть». Но как же сам Пётр Алексеевич объяснял всё эти премудрости своим ученикам? С какой же речью он к ним обратился? Приблизительно такой.
«Всё живое, что населяет этот мир, рождено для радости, и всё живое действительно радуется, и только человек глубоко несчастен. Это, увы, пожалуй, аксиома.
