необходимым и единственным соблазном, на мгновение уводившим в хрупкий мир забвения о смерти и вечности. Чувственное в любви сочетается со сверхчувственным, и это сочетание придает любви ту специфическую двусмысленность, которая напоминает одновременно о смерти и жизни вечной. Счастье в любви необретаемо, поддаться ей навсегда – утратить этот единственно важный смысл или, лучше сказать, переживание двусмысленного бытия на пороге временного и вечного, тварного и божественного: с одной стороны, такая двусмысленная любовь невероятно привлекательна своею земной красотой, с другой – неприкосновенна в своей таинственной надвременной сущности.
Эта влекущая к себе тайна связана с противопоставлением дневного и ночного миров, и прежде всего с мотивами тьмы и ночи: «Она сидела не шевелясь; ей казалось, что какие-то темные волны без плеска сомкнулись над ее головой и она шла ко дну, застывая и немея. Всякому тяжело первое разочарование; но для души искренней, не желавшей обманывать себя, чуждой легкомыслия и преувеличения, оно почти нестерпимо. Вспомнила Наталья свое детство, когда, бывало, гуляя вечером, она всегда старалась идти по направлению к светлому краю неба, там, где заря горела, а не к темному. Темна стояла теперь жизнь перед нею, и спиной она обратилась к свету» («Рудин»). Эти накатывающиеся волны тьмы, воображаемой и вполне реальной, почти осязаемой, уводят если не от жизни, то в прошлое, когда казалось, что правильный выбор возможен, что жизнь позволит его сделать.
Но наступает ночь, и сама мольба оказывается бессмысленной и беспомощной: «Она принялась глядеть “в ночь” через открытое окно. Долго глядела она на темное, низко нависшее небо; потом она встала, движением головы откинула от лица волосы и, сама не зная зачем, протянула к нему, к этому небу, свои обнаженные, похолодевшие руки; потом она их уронила, стала на колени перед своею постелью, прижалась лицом к подушке и, несмотря на все свои усилия не поддаться нахлынувшему на нее чувству, заплакала какими-то странными, недоумевающими, но жгучими слезами» («Накануне»).
Само счастье, если оно вообще достижимо хотя бы на мгновение, растворяется в глубине ночи, вызывает страх, оставляет загадку бытия неразгаданной: «О, как тиха и ласкова была ночь, какою голубиною кротостию дышал лазурный воздух, как всякое страдание, всякое горе должно было замолкнуть и заснуть под этим ясным небом, под этими святыми, невинными лучами! “О Боже! – думала Елена, – зачем смерть, зачем разлука, болезнь и слезы? или зачем эта красота, это сладостное чувство надежды, зачем успокоительное сознание прочного убежища, неизменной защиты, бессмертного покровительства? Что же значит это улыбающееся, благословляющее небо, эта счастливая отдыхающая земля? Ужели это все только в нас, а вне нас вечный холод и безмолвие? Ужели мы одни… одни… а там, повсюду, во всех этих недосягаемых безднах и глубинах, – все, все нам чуждо? К чему же тогда эта жажда и радость молитвы? (“Morir si giovane”[4], – зазвучало у
Умереть такой молодой
