сам-то дом был: отец Сережи, священник Егор Васильевич Беспалов, имел свой дом рядом с церковью Жен Мироносиц. В этой церкви он служил службу, требы повседневные выполнял, крестил, отпевал. Словом, как писали в то время газеты, сеял дурман и опиум среди народа. Но, между прочим, имелись в характере Егора Васильевича черты, не совсем обычные для попа. Он, вот странность такая, не к дарам верующих и не к бутылке тянулся, а к книге. У него Ключевский и Веселовский на полке стояли, «Очерки русской культуры» Милюкова. У него со старшим сыном, Васей, споры гремели, а младший, Сережа, слушал с жадным вниманием.
– Вскорости, – вещал Вася, – счастливую построим жизнь для всех трудящихся.
– Пока эту жизнь построите, – возражал отец, – вы мужика по миру пустите, а пролетарии что будут кушать?
– Тракторами все межи перепашем, – рубил Вася. – Будет большой хлеб. Тот, кто работает, досыта будет есть.
– Ну, дай-то Бог, чтоб досыта. Только кто же о душах людских позаботится? Душе не один хлеб потребен.
– Душа! – У Васи глаза вспыхивали веселой злостью. – Никакой души нету, батя. Есть сознание, мы и будем его развивать.
В одном из районов Серпуховского округа некий священник под нажимом власти сложил с себя сан и в местной газете объявил, что не желает больше «дурачить трудящихся». Отцу Егору предложили последовать благому примеру. Он предложение отверг. После гибели Васи отец Егор замкнулся, глядел сурово. Своего церковного старосту, отказавшегося службу нести, проклял. А тот на него – жалобу. Да скорее донос. Назревало недовольство окружкома, ну и созрело в конце-то концов. В том же 31-м году вышло распоряжение выселить бывшего священника Беспалова, как чуждый элемент, мешающий строить новую жизнь, из дома, а дом передать окрсовету безбожников для развертывания агитработы.
Как раз в те дни его жена, попадья, сильно болевшая после Васиной гибели, отдала Богу душу. Разрыв сердца у нее случился. Сергей помог отцу увязать книги, иконы, одежду, остальное имущество бросил поп за ненадобностью, и переехал он на окраину города в дом одной усердной прихожанки, вдовы рабочего-чесальщика с Вокзально-ватной фабрики. Меж седых от старости бревен этого дома пророс мох. Под застрехами лепили гнезда ласточки. Бывший священник, с навсегда окаменевшим лицом, устроился сторожем на Лукьяновском кирпичном заводе. Стал сильно попивать. Приютившая его добрая женщина, сорокапятилетняя вдовица, была зело искусна по части самогона.
Сергей как-то забежал навестить отца. За дощатым столом, нечесаный, в нижней рубахе, со стаканом в руке сидел Егор Васильич, и гудел его низкий голос, колебля язычок керосиновой лампы, и грозные отсветы ходили по его лицу, обрамленному седеющей бородой.
– В нашей юдоли, – гремело и хрипело в старых стенах, – обратим сердца к Господу… да низринет Он в милости неизреченной покой в смуту душ наших… да затворит кровь… оная же обильно теча-а-аше…
Пьяненькая вдова, с мокрым от слез рыхлым лицом, всхлипывала, вторила протяжно:
