что он закрылся нарочно. Нянька не могла добиться, чтобы он сдвинулся с места.
– Я люблю тюльпаны.
– Когда вам разрешат выходить, их станет ещё больше.
– Никогда не разрешат.
Паучок пустился в путь, вверх и в сторону, где перед ним лежал неширокой полосой солнечный луч, пробившийся сквозь какую-то щель в шторах. Добравшись до луча, он замер, словно на берегу светлой реки.
– Почему вам так хочется умереть?
– Я не хочу жить, – пробормотала она. – Как я могу жить? – Она отвернулась. – Есть вещи похуже неразделённой любви.
– И что же это такое?
– Любить, стыдясь своего чувства! – крикнула она и порывисто села. – Любить недостойного!
Некоторые женщины, разозлившись, становятся очень красивыми. И даже теперь, сквозь болезнь, сквозь корку мгновенно проступившего на лице возраста, её воодушевлённая мрачная красота разгорелась огнём. Я смотрел на огромные сверкающие глаза, длинные ресницы. Надменные ноздри длинного носа и злой рот были опалены лихорадкой. Я вспомнил другие безупречные, рассчитанные на эффект лица, и тяжелой стеной они встали между живым лицом и моим взглядом. Тогда живое лицо погасло.
Вспышка не прошла ей даром; она закашлялась, потом зажмурилась и замерла, забившись в глубь одеял.
Я позвал ее по имени.
– У меня только та надежда, что я умру, – сказала она глухо, не шевелясь. – Ты веришь, что я буду тебя мучить, Разноглазый?
– Нет, не верю. Я ведь тебя не убивал.
– Нет, убил!
– Нет, не убивал.
Отвар в чашке, наверное, давно остыл, на его тёмной поверхности появилась тусклая плёнка. Я перевёл взгляд на сухие тёмные губы.
– Не убивал, – повторила она. – Верно. А за рекой думают, что нельзя убить, разбив сердце?
– За рекой нет возможности думать о таких вещах.
– Животные, – сказала она с отвращением.
С того места, где я сидел, можно было, повернув голову, увидеть часть окна. Плотно укутанное, оно не пропускало свет, но свет за ним был, это чувствовалось. Кусочек шторы зашевелился и вспух, словно с той стороны на него кто-то дунул. Я почувствовал движение воздуха.
– Я могла бы тебя проклясть.
– Да, наверное.
– Ты таких видел?
– Проклятых? Видел одного. Он тогда уже был не жилец.
– Нет! – Она забеспокоилась, сжала руки. – Живи долго, любовь моя! Дольше всех, кто когда-нибудь будет тебе дорог! – Она немного задыхалась, но, возможно, от болезни, а не гнева или важных, торжественно глухих слов. Паучок, собравшись с духом, побежал и исчез. – Я не хочу твоей смерти! Я хочу, чтобы тебе было больно!
– Очень жаль, – сказал я. – Ну так как?
Она молчала и думала, потом кивнула.
– Что нужно делать?
– Нужен фетиш. У вас есть что-нибудь дорогое… на память обо мне?
Она
