style="font-size:15px;"> Поначалу, когда Александр пришёл в себя, его память никак не могла зацепиться за знакомые ему имена, прожитые события, предшествующие чувства и эмоции. Все попытки вспомнить хоть что-то не дали поначалу никаких результатов, только принесли ноющую головную боль, которая усиливалась постепенно и добавилась ощутимой острой болью в груди, пульсирующей при каждом вздохе. Он застонал. Неосознанно и негромко.
– Ты бы не двигался. Лежи спокойно, сейчас тебе торопиться некуда и незачем!
Фраза раздалась откуда-то извне. Голос был явно молодым, но достаточно твёрдым, с некоторой хрипотцой. Источник виден не был, звучал не успокаивающе, скорее, добавил тревоги и ощущения беспомощности. Слова эти были произнесены на русском, понятном и родном ему, но с каким-то мягким акцентом, который не удивил его, но только усилил чувство нереальности происходящего.
Он попробовал пошевелиться. Пальцы рук и ног работали, не вызывая какой-либо сильной боли.
Только сильно, но терпимо саднили порезы на лице и руках. Обе руки его были перевязаны выше кистей белыми бинтами, кое-где пропитанными засохшей уже, тёмно-бурой кровью. Но свежих кровотечений видно не было. Это несколько успокоило его, и следующей была попытка чуть поднять руки. Это движение отдалось резкой болью где-то в груди.
– Я же сказал лежать спокойно, если не хочешь, чтобы я тебя связал от греха. Ты не в госпитале, но твоему здоровью уже ничего не угрожает. Говорить-то можешь?
Фраза прозвучала равнодушно, без эмоций, но достаточно твёрдо, что подтверждало обязательное выполнение угрозы связывания хозяином этого голоса.
Он постарался ответить сухими губами:
– Говорить могу… Наверное. Где я и что со мной произошло?
– Не торопись. Здесь вопросы задавать буду я, наконец-то!
Сознание раздваивалось, принося в дополнение к головной боли и потери памяти также непонимание смысла сказанного: где – здесь и почему наконец-то?
– Мне молчать?
Спросил он тихим голосом, чувствуя свою беспомощность.
– Говорить будешь, когда я разрешу. А сейчас лежи и не двигайся, – коротко бросил хозяин, и по скрипу старой двери стало понятно, что он вышел.
За дверями избы заскулила собака, и хозяйский голос произнёс:
– Lācis, nomierinies, labs suns![4]
Фраза, предназначенная собаке, была произнесена не на русском, но язык этот, хоть и был не понятен, но знаком ему, он слышал ранее неоднократно, что подсказала стёртая, казалось бы, напрочь память.
Во дворе послышались гулкие удары топора по дереву – хозяин рубил дрова и вскоре закончил это занятие, отворил скрипучую дверь и вошёл в избу со связкой берёзовых дров, ярко пахнущих лесом и свежей древесиной. Запах этот, перебивающий запах сырости в маленькой комнатке, был приятен Александру, и коварная
Лацис, успокойся, хорошая собака! (Лат.)
