другом – едва ли не единственным, кого я могу теперь так называть. Когда мне нужна была помощь, действительно нужна была, рядом не оказалось никого. Во мне нет обиды или злости. Нет чувства несправедливости. Я не жалуюсь. Я понимал это и раньше, осознавал разумом и чувствовал сердцем, однако когда ситуация стала катастрофической и я ощутил себя посреди пустой бесконечной пустыни из пепельного песка, липнущего к негнущимся ногам, я принял решение сказать это вслух, сказать то, что пугало меня не столь сильно до поры до времени, пока я справлялся со всем в одиночку. «У меня почти нет друзей». В момент отчаянного одиночества и отчаянной потребности в хоть какой-нибудь энергии извне, которая могла бы меня спасти, я осознал, что совершенно одинок. Никто не придет на помощь. Тебе нужно будет справиться со всем – справиться, или умереть. Вокруг меня всегда были люди, так странно. Почти постоянно, чьи-то лица, чьи-то руки, чьи-то взгляды, прикованные к моему непостоянству. Даже среди них я ощущал себя чужим, чужеродным, отстраненным. Мне было неплохо, относительно хорошо. Когда же мне стало плохо, до тошноты плохо, рядом не оказалось никого. Это могло бы стать ироничным итогом жизни неудачника, так и не сумевшего наладить общение с человечеством, неудачника, не сумевшего расположить к себе ни одно живое существо. Проклятый. Загнанный. И опустошенный. Своим одиночеством, своим затворничеством. А потом появился он – просто потому что волновался о том, куда я пропал так надолго. Больше никто не заметил пропажи. Пока я догорал где-то посреди мрачного декаданса собственной клетки. Пока я корчился на полу, обдирая костяшки на пальцах, извивался ужом, пока меня тошнило, в прямом и переносном смыслах, пока тошнота заваривала мне чаи, а депрессия и подавленность подносили сигареты к моим потрескавшимся губам, пока ком в горле от горя не становился философским камнем, а красные от недосыпа и слёз глаза не принимали управление на себя и не отказывались открываться. Никто не узнает об этом. Я похороню эти строки под развалинами своего некрополя, они станут грунтом, опустятся ниже, чем опустился я. Я не научился жить эту жизнь. У меня нет друзей. Может, оно и к лучшему? Где были те, кого я называл своими друзьями, когда их поддержка нужна была мне больше всего на свете? Видимо, кому-то она была нужна в тот момент больше, чем мне.
Что ж. Я не держу зла. Зло неудержимо.
Ха. Ха. Ха. Сука.
«Блин, старик, я так хочу тебе чем-то помочь…»
Мы сидим у цирка, и на улице осенний вечер. Я знаю, что он говорит искренне, я чувствую это по голосу. Тик-так. Змеи ползут на свет, чтобы пасть во тьму. Я закуриваю очередную сигарету, он рассказывает про свой Барселонский трип. «То есть рая в шалаше не существует, ты не веришь в него?» – мой язык поворачивается с трудом, в горле першит от непривычности разговоров. Разговоры с самим собой – совершенно иное, но даже от них ты устаешь. Глотка начинает гореть железом. Я слишком долго был в темноте. Слишком долго и усердно разговаривал лишь с собой, пытаясь втолковать ему, что мы (не)можем жить так и дальше. Иногда
