плавают в соседних отсеках, задохнувшиеся, отделённые от меня непроницаемыми переборками… Снаружи холодная, как лёд, обшивка и почти осязаемая, вязкая глубина. И моё маленькое заплаканное Я в тельняшке посылает свои «SOS» не известно кому:
S. O. S.… S. O. S.… S. O. S.… S. O. S.…
Приём: (нет ответа).
Моя голова – передатчик. А титановая пластина в голове антенна. СТОП!
Я сел на кровати. Не знаю, как это называется (Ой-ёй-ёй). Но, похоже (не передатчик, нет), моя голова… приёмник?
Я схватился за голову обеими руками:
Приёмник?
Что за передачи (давить бегунов?) я тогда принимаю?
И где этот долбаный (Хочешь меня поиметь?) транслятор?
Умел ли я делать это раньше? Или антенну своими умелыми руками мне врезал профессор Васильев?
НЕ ПОМНЮ
Мои руки отпустили голову и безвольно упали по бокам.
Не помню…
Я медленно ложусь на спину: НЕ ПОМНЮ. И теперь почти уже не знаю, хочу ли вспомнить?
Моё тело само по себе, не дожидаясь сознания, постепенно выходит из анабиоза и вытворяет то, что в прошлой жизни было для него обычным делом: ест кашу в столовой, ходит по коридорам, бьет Гапонова по голове железным стулом и с особым (?) умением трахает медсестру Алёну в лифте…
Её запах – горячий и резкий – преследует целый день. Так пахнут мои руки после того, как я прикасался к ней. Мне нравится этот запах. И уткнув нос в свою ладонь, я медленно проваливаюсь в мягкую пустоту. Меня опять ждёт СОН без снов…
Петрович выписывается. Почки, или что там у него болело, больше не беспокоят: он прошёл полный курс уколов, промываний, прогревания и вообще всяческих терапий – теперь они работают как часы. Зато работа пищеварительной системы Петровича ни капли не изменилась. Даже наоборот, по-моему, в его кишечнике открылся новый завод по производству пропана – я оценил это, как только оказался с ним в одной кабине лифта. От его, на этот раз умиротворённо-радостного, попукивания у меня помутнело в глазах.
«Если однажды рядом с Петровичем окажется неисправная проводка и проскочит искра, – вспомнил я слова инженера Миши, – как минимум, разнесёт полбольницы». Если это случится сейчас, от нас с Петровичем не останется даже зубов.
Я провожаю Петровича. И заодно помогаю ему тащить его вещи: чемодан и пару сумок. Наконец мы вываливаемся из лифта: я – жёлто-зелёный, а он бодрый и не замолкающий ни на минуту. В огромном холле снуют множество людей: всё как всегда. Мы останавливаемся перед большой – во всю стену – картой автономного округа.
– Всё, – говорит Петрович. – Больничный закончился, а через неделю у меня отпуск. Сяду в машину – и попру на Землю.
«Землёй», как я понял, северяне называют те места, где почва – не сплошные болота и пески, как здесь в Тихом и его окрестностях, а нормальная земля, в которую можно «сажать картошку». Именно этим (непонятным для меня) сажанием картошки собирается
