и только лагеря, и зэки бродят, любого еврея обидят. Нет, шутишь, конечно, ты, Алла, любишь шутить.
– Не шучу. Правда есть такая республика. Столица даже есть у них…
И тут Эльвира томно закатила глаза, куда-то в воспоминание отправила их, и тихо говорит…
– Ух, Алла, какой у меня в молодости еврей был, какой мальчик, какой горячий, нежный, ласковый, грустный… Я его как прижму, сама улетаю, а он плачет от счастья. Хорошо мне с тобой, Эля, говорит. Вот так бы с ним и пролежала всю жизнь… Потом женился на своей и уехал в Израиль, а я бы с ним даже на Дальний Восток уехала, в автономию вашу, если не врешь… Хоть на Колыму… Хоть куда… Обняла бы и никуда не отпустила. И была бы счастлива всю жизнь… А теперь вот сижу, за больной внучкой слежу, Вася слюнявый мне каждый день говорит, какая я красивая, а я верю, представляешь? А он тебе говорит?
– Он всем говорит, Эльвира…
– А Мишенька мой, еврей тот, ничего не говорил. Только глазами любил. Горячий такой, нежный, грустный… Нет, не только глазами, конечно, любил, все как положено, о-го-го какой, но разговаривал глазами. Как посмотрит – хоть в их автономию, хоть куда бы с ним, в вечную мерзлоту, везде бы поехала. А он взял и в жару свою уехал, в Израиль…
Ну, хоть ты не уезжай, Алла, хорошо, что жару не любишь, я к тебе привыкла, и Анька моя тебя любит, внучка… И глазами мне Мишку напоминаешь. Как посмотришь… Не уезжай, будем чай пить, конфеты у меня всегда есть… Печеньице вот еще возьми, сама пекла. А там жара все время, у тебя ножки полные, будешь мучиться, ножки растирать до крови… И Васьки с губой там нет, кто тебе будет говорить пять раз в день, что ты красивая?
– Он всем говорит, Эльвира…
– Да знаю я, – сказала Эльвира и отвернулась, стала смотреть в окно.
Долго смотрела, и я тихо вышла.
Хорошо-то как
Абдуллох и Акобир закончили ремонт в нашем подъезде. Всё сделали хорошо, не придерешься, кайму – морскую волну цвета фекалий – исправили скотчем, выровняли.
А поутру выхожу, а там… красный ковер через всю площадку, прямо от входной двери. С таджикскими узорами.
Красная дорожка! Иди не хочу.
И теперь каждый день я вхожу на эту дорожку, где по-хорошему надо бы идти на высоких каблуках, с голыми плечами и грудями и белыми зубами и под щелканье камер всем кивать, махать и улыбаться. Звезда идет. Звезде дорогу.
И все хлопают и кричат: «Алла! Алла! Каблуки-то какие… Не звезданись…»
Вместо этого я иду в тишине по этой красной дорожке, в черных слипонах на белой резиновой подошве, с арбузом в пакете, в ветровке цвета крабовой палочки, поясница болит, никто не щелкает никакими затворами, ну, вы поняли…
Улыбаться некому, никто не кричит: «Алла!» Никто.
Груди грустны и обвязаны шарфом, холодно.
И только где-то далеко брехают собаки и брешут политики.
А я иду по красной дорожке, и невидимые слезы льются по щекам Кабирии, или видимые льются, но вот точно, как в проходе Кабирии, только она не по
