подошел к ложу и шумно сорвал с наложницы одеяло. Алсу лежала на шкурах, испуганно прикрывая руками грудь.
– Кого ты боишься? Чьих рук? – Он схватил ее за плечо, но она, увернувшись, откатилась в сторону. Ее длинная черная коса шмыгнула по ковру, как ускользающая гюрза, но багатур успел ее поймать, наступив белым замшевым сапогом на конец «хвоста». – Скажи, чьих?! И я прикажу отрубить ему руки или заживо сварю эту собаку в котле! Нет? Молчишь?.. Тогда зашей свой рот и не смей отрывать меня от мужских дел, женщина!
Он зверовато усмехнулся, глядя в ее настороженно-выжидающие глаза в обрамлении черных ресниц, затем перевел взгляд на подрагивающий круглый, с темным пупком живот; запустил руку в сафьяновую кису, притороченную к его поясу и щедро осыпал золотыми динарами этот… любимый живот.
– Жди и знай: никто не смеет бояться, находясь под защитой моей руки.
Глава 8
По вольному глянцевитому шляху, ведущему в Киев, вдоль могучего Днепра, где в течение многих столетий проходили торговые обозы и богатые караваны, сразу после прихода полчищ татар в Дикое Поле движение встало. Опустели придорожные корчмы и харчевни, радушные «питейники» и постоялые дворы… Все они – заброшенные, в спешке покинутые, без ворот, крыш и крылец, выломанных и растасканных ратниками княжеских застав на костры, – угрюмо и сиро доживали свой век, став приютом для лихого бродяжьего люда, одичавших собачьих стай и хрипатого воронья.
…С тревогой и тяжелым сердцем взирали на это запустение дядька Василий и Савка Сорока, возвращаясь в Киев вместе с панцирниками старшины Белогрива. И чем больше наблюдали эти картины, где всюду валялись растасканные канюками78 и шакалами людские кости, остовы разбитых телег и брошенный скарб, тем крепче наливались их души тусклые свинцом.
Повозка на высоких половецких колесах, в которой тряслись оставшиеся «вживе» (после стычки с монголами) галичане, сводила с ума унылым скрипом. Перегруженная ратной поклажей, кольчугами и щитами, она едва поспевала за рысившей верхами дружиной. И как ни резвил, как ни подгонял кнут Василия упряжных быков, они с тупым равнодушием продолжали мерять пыльный большак набранным ходом.
– Эва, какая хрень-мертвечина вокруг… Жуть, да и только… Ни людыны тебе, ни дымка живого… – со вздохом ворчал зверобой. – Одне только коршунюги над нами крестами могильными кружуть…
Дядька Василий привстал на коленях, щупая глазами степь, подсчитывая версты до зеленой каймы показавшихся дубрав.
– За весь вчерашний дён, почитай, от самой заставы Печенегская Голова… лишь два обожратых стервятиной79 бирюка пересекли нам дорогу. Сытые, сучары, мать-то их в хвост… Не пужливые вовсе! Ровно мы все тут теперя не люди… Так-то вот, гаврик… Одно слово – татаре тут прошли. А ведь это… слышь, Савка?! – Василий в сердцах вытянул бычьи спины кнутом. – Токмо их, значит, татаров передок тут клювом пощелкал, вынюхал, шо и как… Теперича жди, Русь… нагрянуть, дьяволы, всей темнотой поганой, только дяржись! Ты шо молчишь, букой? Плечо-то
Хищная степная птица семейства ястребиных, крик которой напоминает плач; сарыч.
Падаль, мертвечина (
