шапке и кафтане, как у митрополичьих певчих, важно восседал на козлах. Лакей в белых перчатках ходил возле кареты.
Столыпин взошел на крыльцо, открыл дверь в переднюю.
Старый солдат, сидевший у окна и нюхавший табак, даже не пошевелился.
Дверь в следующую комнату была раскрыта. Столыпин несмело шагнул. На него глянуло потертое, все в морщинах лицо генерал-адъютанта Тищенко. Рядом с ним стоял племянник Суворова Алексей Горчаков, знакомый Столыпину по Петербургу.
– А, Сашенька, здравствуй! Когда прибыл? – приветливо встретил Столыпина Горчаков.
– Сегодня.
– На службу?
– Да. Когда я буду иметь счастье представиться фельдмаршалу? – спросил Столыпин у Тищенки, здороваясь с ним.
– Будет время, – неласково буркнул Тищенко и вышел из комнаты.
Столыпин вспыхнул:
– Коли он не хочет, я сам представлюсь!
– Погоди, – тронул его за локоть Горчаков. – Я все сделаю. Пойдем, дядюшка в саду, в палатке.
И Горчаков повел Столыпина в сад.
Из палатки слышались голоса, говорили по-польски.
– Ну, как ехал? Что там у нас, дома? Тепло, дождей еще нет?
– Ехал хорошо. В Петербурге тоже тепло.
Из палатки вышел Тищенко.
– Долго они там? – спросил Горчаков.
– Сейчас уезжают. Уже написал.
– Опять Наташе придется принимать незваных гостей.
Столыпин смотрел, не понимая, о чем у них речь.
– Поляки, одни и с женами, едут по своим делам в Петербург. И все лезут к дядюшке – военные и статские – за рекомендательными письмами. А он никому не отказывает, пишет Наташе: прими, мол, «окажи по востребовании нужное пособие», «будь ласкова», «приятствуй». И этак каждый день. Точно у Наташи постоялый двор.
– Пользуются его добротой. Совести у людей нет, – недовольно прибавил Тищенко.
В это время из палатки вышли, кланяясь, поляк и полька. За ними шел Суворов. Он был в кителе и каске.
– Сьличне дзенькуемы![74] – благодарили они фельдмаршала.
– Сченстливэй подружи![75] – любезно провожал их Суворов.
Когда гости ушли, Суворов быстро обернулся к своим. Вопросительно глянул на вытянувшегося в струнку Столыпина.
– Адъютант Столыпин! – представил Тищенко.
Суворов приложил руку к козырьку каски. Спросил:
– Где служил отец?
Кажется, все передумал – и сколько верст до Луны, и много ль звезд на небе, а об этом и не подумал.
– Не знаю, ваше сиятельство, – невольно вырвалось у Столыпина.
Краска залила все лицо. Стало жарко.
«Все пропало. Все кончено. Сейчас закричит, прогонит!»
Суворов приложил палец к губам и удивленно процедил:
– В
Чрезвычайно благодарим!
Счастливого пути!
