больше всего ценит искренность, и весёлая суета невзрачных воробышей, осунувшихся за зиму, но не потерявших веры в то, что обязательно придёт и к ним вешний день, – именно то, что ей нужно.
Просто
День за окном совершенно некстати маялся в своём сером, щёгольском, с искрой снегопада костюме, столь неуместном в марте. Тому куда приличнее золотистые атласные накидки, с лёгким пушком измаранной опушки стаявшего почти сугроба. Весенний снег сладок, сахарные его пОры до порЫ белы, до полудня прозрачны, а дальше – как пойдёт. Коли подует ветер на его разгорячённый лоб, да не отдавит никто хрупкий хрустальный башмачок в ночи, то и продержится до утра. А тогда и там, на тонкой ломкой слюде последнего льда, подле бледной от смущения голубки примутся кружиться и скользить плавно сизари7. Притомятся от усердия, прополощут прилично горло холодным весенним ветром, да так трогательно, нежно, что неловкий малыш невольно потянется пальчиком за ними:
– Гули-гули! – Гулит дитя в сторону красивых птиц, улыбаясь светло и беззубо.
– Топни ножкой! Топни! – Ни с того, не с сего станет подначивать ребёнка, ощерившись голыми дёснами бабка, а тот смотрит на неё и не понимает- зачем.
Иссечённый кроной леса небосвод глядится в сумерках так, будто бы некто недобрый, сжав в кулаке простой карандаш, изрисовал его нежный беззащитный листок. Без удовольствия и жалости, но с яростью, достойной иной минуты. Отмахнулись некогда от него, заняли на время, да не научили жалости, сочувствию чужому горю. И оказалось разорванным небо в клочья облаков, а в одном месте и вовсе – зияет бездонная прореха луны, проливается через неё всё светлое, что ни на есть в округе… Вот туда -то и обронил озорник свой простой карандаш, по ту сторону неба.
Как часто слышим мы: «Да я так… просто…», но не бывает оно эдак-то, ни «так», не «просто». Каждый взгляд и случайный, любой росчерк пера может сказаться, быть причиной или каплей, той самой, последней, что перевесит бездонную чашу терпения жизни.
– Гули-гули! – Гулит дитя в сторону красивых птиц, улыбаясь светло и беззубо. Сизари, прикрыв глаза, с упоением вальсируют и вокруг белой голубки, и подле крошечных, не смущённых ещё дорогой детских ступней.
Так оно и будет, до времени, покуда не отыщется тот, кто научит человека тому, что всё может быть совсем иначе:
– Просто топни ножкой… погромче… Они слабее, тебе за это не будет, ровным счётом, ничего.
Божья коровка
Божья коровка тёмной каплей малинового варенья дремала на краю чашки. И, принятая за эту самую каплю, едва не была проглочена. А там уж и – едкая горечь на губах, и лёгкая брань в её сторону, сквозь потоки свежей воды.
Отброшенная, коровка упала навзничь на стол, но перевернувшись на удивление ловко, помогая себе жёсткими надкрыльями и мягким исподним – ажурной комбинацией крыл, привела себя в божий вид, да слегка обиженно принялась выяснять, – в чём, собственно,
сизый голубь
