Скорее всего, нет; ведь обычная прислуга была в их глазах существом иного, так сказать, социального уровня, с нею просто не о чем было бы говорить. В Людмиле же они видели жертву временных обстоятельств.
А месяца через три профессор однажды заговорил с нею более откровенно.
– Люди порой склонны отчаиваться, – сказал он, – вспомните тот сонет Шекспира – «Зову я смерть…» – Шестьдесят шестой, если мне не изменяет память. Вполне оправданное чувство, но отчаяние и мудрость несовместимы, с возрастом это начинаешь понимать… Дело в том, что зло всегда на поверхности, оно больше бросается в глаза, а к урокам прошлого мы глухи и слепы. Ведь еще не было случая, чтобы политической системе, сознательно избравшей путь зла, было дано бесчинствовать безнаказанно. Ей дозволяется лишь проявить себя на протяжении какого-то ограниченного срока, бесконечно малого в масштабах истории, а затем неминуемо приходит возмездие. И оно оказывается тем более страшным, чем страшнее были преступления, тут уж берет слово сама Справедливость…
Это было сказано настолько недвусмысленно, что Людмила даже испугалась – а вдруг провокация? Хотя, если здраво рассудить, чего бы ради профессору ее провоцировать, да и не похож он на провокатора…
Скоро ее опасения окончательно рассеялись. Штольниц, вероятно, не был активным антифашистом, и его оппозиционность проявлялась лишь в разговорах да еще в том, что он постоянно слушал Лондон – каждый вечер из его кабинета доносился приглушенный тяжелыми портьерами бой позывных – бум-бум-бум-бум; слыша это, фрау Ильзе бросала на Людмилу многозначительный взгляд, словно призывая ее разделить негодование, и скорбно поджимала губы (за слушание вражеских передач можно было угодить в концлагерь). Но так или иначе, к нацистскому режиму профессор испытывал несомненное отвращение.
Однажды, не утерпев, Людмила решила вызвать его на большую откровенность. Он часто расспрашивал ее о жизни в Советском Союзе, интересовался любой мелочью, школами, системой образования. Воспользовавшись одним из таких разговоров, она как бы вскользь заметила, что в начале войны все ждали восстания немецкого пролетариата. Услышав это, профессор рассмеялся.
– Что ты, дочь моя! Восстание – у нас? Мы для этого слишком законопослушны. С немцем можно делать что угодно, если ты облечен властью. Перед властью – любой властью, заметь, даже перед ее атрибутами! – немец испытывает некий священный трепет. В этом наша всегдашняя трагедия – мы всегда послушны, всегда повинуемся слепо и беспрекословно – приказ есть приказ! – без тени сомнения, без малейшего протеста хотя бы где-то в душе, про себя, втайне…
– Я понимаю, – сказала Людмила. – Но так можно повиноваться, если власть – старая; ну, привычная, понимаете? Кайзер, например, в ту войну – естественно, его все слушались. Но Гитлер… он ведь не сразу стал привычной властью, я хочу сказать – был какой-то момент, когда и атрибутов у него
