хватит с тебя пока, ступай-ка в келью и молись, молись, чтобы диавол душу твою не заполучил! А она у тебя, чую, такая же сладкая, как и тело твоё неуёмное!
Катька уходила, небрежно задрапировавшись бесовской простынёй, позволяющей легко выдерживать и жару, и холод, выставляя напоказ ягодицы, дразнящие своими переливами. Он отворачивался, чувствуя, как перестает звенеть тело и накатывает оцепенение. Начинали кружить мысли: «От безделья все беды наши, от безделья и суеты никчёмной. Мы вот вроде в пещерах живем, как христиане первые к катакомбах, а – всё не то: и снеди с собой на года припасено, и вода свежайшая под боком, и не преследует вроде как нас никто… Ну – камень крошим, книги читаем, сами что-то записываем. С бабами опять же тешимся. И молимся, да… А кому, ведаем ли? Ох, вопрос, а все от того, что вера наша прохудилась, всё пустота космическая в душе расползается, а живое уходит. Но одно точно ведаю: не колпаку этому я молюсь! И не буду никогда, как бы он не искушал меня! А будет ещё, будет, знаю!»
И засыпал, надеясь, что не разбудят…
А вот разбудили.
Конечно, это был Аркашка: высокий, костистый, лицо лошадиное. Одет в рубище, которое сам и справил не пойми из чего. Ну, на то он и посвященный из близкого круга, чтобы наготу свою дерюгой прикрывать. Это Катьке вон можно себя нежить, тело сдобное в чистоте держать, чтобы синяки от его, старца, объятий заметнее были. А какого… он про неё вспомнил-то?
– Ну, говори! – велел Аркашке, предчувствуя недоброе. – Катька?
Тот склонил голову.
– Ушла… Заспал я, отче. Прости.
Хотел ещё что-то добавить, но оплеуха сшибла с ног, из носа закапала киноварь.
– Ах ты, семя драконье!
Застонал глухо, хотел ещё в тоске взъяриться, но опомнился, помог Аркашке подняться, прижал голову к своей груди, не обращая внимание на красное, расползавшееся по льняному хитону.
– Прости, молодец, прости мя окаянного… – Опять осерчал, оттолкнул:
– Пошто не моешься, а? О теле тоже думать надобно, для того хотя бы, чтоб душу с него не воротило…
Остыл.
– Рассказывай, как и эту проворонил…
Слушал молча, не перебивая, уставившись в нависший камень, пока Аркащка обижено-подобострастно хлюпал носом:
– Весёлая она к себе в келью зашла, мурлыкала что-то, со мной дурачилась, пока я в углу сидел, откровения читал. Не было в ней никакой хворобы, отче, успокоило это меня, каюсь. И уснула она быстро. И у меня стало перед глазами расплываться… А когда открыл их снова – показалось, минута прошла, – так её уже на ложе не было. Только и увидел, за ней побежав, как она к лазу подходит. Потом тряпку скинула, засмеялась беспечно – и пропала… А к лазу ты подходить не велел.
«Как же, книжку ты читал, когда она тебя щекотала… Ох, неуемная! Люблю ведь, люблю блудницу!»
– Какая она хоть стала, успел заметить? – это уже вслух, глухо.
– Кожа у неё как
