представляли границам империи. Как указывает Марк Батунский, если в предшествующую эпоху слово «мусульманин» имело однозначно негативную коннотацию, то к XVIII в. оно уже многими воспринималось как нейтральное270.
Разумеется, Екатерина сама несколько раз находила поводы для военных столкновений с Турцией. Однако императрица проводила четкую границу между Османами – деспотичными правителями, разрушившими Византию, и их верой271. Глубоко пропитанная космополитизмом и веротерпимостью века императрица торжественно объявила о защите религиозных традиций своих мусульманских подданных в Указе о терпимости 1773 г., а также в других законодательных документах272. Вольтер, суждения которого о Ближнем Востоке были весьма путанными, льстиво провозгласил победу императрицы над Османским врагом273. И даже после этого он в том же месте извергает проклятья в адрес своих католических противников – поляков и иезуитов. А одном из писем 1769 г. философ напоминает Екатерине: «Истинно, у вас есть два крупных врага, Папа, и турецкий падишах»274.
Перевод на французский язык в начале XVIII в. сказок «Тысяча и одна ночь» также оказал влияние на взгляды просветителей на ислам. По словам французского ориенталиста Максима Родинсона, «после этого мусульманский мир выглядел уже не провинцией Антихриста, а скорее сугубо экзотическим, причудливым миром, где фантастические существа могут по своему произволу творить добро или зло»275. Русские авторы конца XVIII в. схожим образом умерили свое отвращение к восточному деспотизму и больше демонстрировали жажду экзотики, самые патриотичные поддерживали военные кампании против Порты. Даже Новиков смеялся над Османами в тех же выпусках своих журналов, где критиковал правление Екатерины с помощью китайских аллюзий276. Но когда Ближний Восток помещался в более далекий или аллегорический контекст, то он все больше превращался в волшебную страну из «Тысячи и одной ночи»277.
Самым знаменитым примером изображения исламского мира в русской литературе XVIII в. стало произведение Гаврилы Державина «Ода к премудрой киргизкайсацкой царевне Фелице»278. Поэт, весьма гордившийся своими татарскими корнями, создал сей панегирик Екатерине на основе своей детской «Сказки о царевиче Хлоре». В сочиненной в 1782 г. якобы на арабском языке «неким мурзой» оде Державин расточает похвалы «Богоподобной царевне Киргиз-Кайсацкия орды» и ее «мудрости несравненной», изображая аристократов, окружающих правительницу в не столь выгодном свете. Екатерина поблагодарила автора за его исключительно умелую хвалу, наградила украшенной бриллиантами табакеркой, произвела в действительные статские советники и направила правителем в Олонецкое наместничество279.
Если Державин в своем стихотворении только аллегорически обращался к тюркскому кочевому народу Центральной Азии, то баснописец Иван Крылов писал о Ближнем Востоке
Батунский М. А. Россия и Ислам. М.: Прогресс-Традиция, 2003. Т. 2. С. 66 (примеч. 54).
Madariaga I. de. Russia in the Age of Catherine the Great. P. 336.
Бартольд В. В. Соч. Т. 9. С. 411.
Norman D. Islam and the West. P. 310–313; Documents of Catherine the Great / W. F. Reddaway, ed. P. 20, 24–5.
Цит. по: Documents of Catherine the Great / W. F. Reddaway, ed. P. 33–34.
Maxime Rodinson. Europe and the Mystique of Islam. P. 44.
Цит. по: Сатирические журналы Н. И. Новикова. С. 262–263, 277–278.
Берков П. И. История русской комедии XVIII в. С. 262–266.
Державин Г. Р. Фелица // Стихотворения. М.: Художественная литература, 1958. С. 18–25.
Brown W. E. A History of 18th-Century Russian Literature. Ann Arbor, MI: Ardis, 1980. P. 382; Segel H. B. The Literature of Eighteenth-Century Russia. Vol. 2. New York: E. P. Dutton, 1967. P. 264.
