столе раскрыта книжка толстенная с желтыми страницами, и каракулей в той книжке… ничего не понять!
А рядом со мной и правда – карга. Нос крючком, горб угловатый, у нее, как его, этот… – Акимыч постучал пальцем по столу, – сколиоз! Бабка в тряпье каком-то ветхом. Изо рта торчит один клык, руки жилистые, пальцы узловатые, черные, и смотрит она на меня одним глазом, второго не видно, из-под платка выбиваются седые космы, пол лица прикрывают.
Ну, думаю, попал к бабе-Яге! Прямо с экрана из сказки «Василиса прекрасная» и в избу. Ну, точь-в-точь, как та!
Одно утешало, что печка у нее не русская, а голландка, значит, на лопату не посадит, в топку не наладит… И то хорошо. Но все равно страшновато стало.
И какие-то мысли бредовые бродят в голове: думаю, а чего это она? И все. Чего «чего»? Признаюсь, очень хотел я сбежать в тот момент и подальше. Не знаю, что удержало.
Кого я больше опасался – райкома или бабки, – А она меня протолкнула, сама в горницу прошла и, все так же, глядя на меня одним глазом, вторым-то она, оказывается, что-то на полу высматривала, спрашивает:
– И что это в наши края ученого фельшера занесло? Или современная наука не справляется?
И голос у нее совсем не старушечий, низкий такой, с хрипотцой, но по голосу я б ей больше сорока не дал. И от этого еще страшнее стало.
Хотел я ей ответить, как меня в райкоме настроили, да язык к зубам прилип. Только и смог выдавить:
– Здравствуйте, баба Василиса… поклон вам! – как меня уборщица райкомовская научила. Забыл сказать. Я ж когда из райкома-то выходил, остановила тамошняя старушка с тряпкой да шваброй и сказала: «Поедешь к знахарке, скажи „поклон вам, баба Василиса“, если беды не хочешь»! Вот я и вспомнил в последнюю секунду.
Только сказал, все снова поменялось. Опять горница светлая, кот по полу гуляет, хвост трубой! Стол накрыт, самовар на столе, массивный такой, на пару ведер, а передо мной никакая не бабка, а довольно молодая, лет так сорока пяти – пятидесяти, женщина в сорочке расшитой, юбке широкой из ситца с васильками.
Руки и правда жилистые, трудовые руки. Зубов как положено, и ни один не торчит, все белые, ровные. Глаза серые, с прищуром, а волосы хоть и с сединой, но туго сплетены и прибраны, только видны железные шпильки, да на груди ожерелье с деревянными фигурками резными. Она мне и отвечает:
– Здравствуй, Борис Акимыч, коли не шутишь! А чего это ты меня в бабки записал?
Я молчу. А что сказать? Что пришел искоренять ее как класс? Что я такой весь из себя активист-комсомолец, пришел бороться со знахаркой?
– Хотя, пожалуй, все верно – бабка я. Ведьма…
Нет. Не то чтобы я скис, испугался… Конечно, не без этого, когда она мне бабой-ягой-то показалась, струхнул, конечно, что и говорить.
А теперь, когда вот так встречает с самоваром, да за стол приглашает, ругаться как-то и неудобно. Про себя думаю, надо бы миром дело решить. Она мне чашку с чаем придвигает, ватрушку с творогом кладет. Как она сказала «ведьма» – меня будто
