на допросе она действительно не произносит. Зато по одежде и росту «узнает» в убийце человека, которого сотрудник оперода Дурейко попросил не стоять в коридоре Смольного, где должен был с минуты на минуту пройти Киров. Однако показаниями самого Дурейко это не подтверждается. Человек, с которым он разговаривал, был вскоре установлен и оказался одним из многих «просителей», обивавших пороги кабинетов Смольного.
Крушение «секс-версии» не уменьшает роли Мильды Драуле в исследуемых событиях. Напротив, ее показания, вероятно, помогут наконец найти ответ на вопрос: кто был Леонид Николаев? Ведь кому, как не жене, лучше всех знать своего мужа? Огромной бедой Мильды Петровны было то, что она продолжала испытывать если не любовь, то по крайней мере уважение к мужчине, который этого не заслуживал. Она верила в супруга и, считая с его слов, что к нему отнеслись несправедливо, старалась помогать во всем, не задумываясь и не вникая в его дневниковые записи, которые становились все более странными. Большого значения этим странностям она не придавала, списывая все на общее упадочное состояние Николаева, усугубленное и без того непонятной даже для нее, как она призналась следователю, манерой выражаться. «Я тогда хотела ему помогать», – сказала она, отвечая на вопрос председателя суда Ульриха, зачем она просила у знакомых пропуск на собрание партактива 1 декабря. И тут же заплакала. Видимо, от чувства своего бессилия и горького сожаления, что ничего уже нельзя изменить.
Генрих Люшков, усилиями которого во многом и было «соткано» дело сестер Драуле и Кулишера, безусловно, должен был знать все его нюансы. Уже работая за пределами СССР на японские спецслужбы и отзываясь публично о Николаеве как о ненормальном, он сознательно многое упрощал, так как в то время иной аудитории, кроме зарубежной, для его разоблачений и быть не могло. А вопрос у нее был один: если убийца не участник подпольной организации, тогда кто он? Со слов Люшкова, подкрепленных обнародованными уже в наше время фрагментами дневников Леонида Николаева, так и стали считать: глубокая личная обида за увольнение с работы, а после этого нечуткое отношение различных инстанций вызвали у Николаева крайнее озлобление. Безусловно, его отношение как к окружающей действительности, так и к самому себе нельзя полагать вполне адекватным. Но и объяснить все произошедшее только тем, что он был психически ненормальным человеком, тоже нельзя. Как и многие его современники, он не избежал пресловутого синдрома усталости от эпохи Гражданской войны и военного коммунизма, но при этом, мягко говоря, склонен был преувеличивать свои заслуги на этом этапе, настаивая на том, что достоин привилегированного положения. Здесь надо отметить, что двойная мораль была характерна уже для раннего советского общества. Так, например, не подозревая об истинной роли Романа Кулишера, Леонид Николаев заявил, что за провокационные разговоры в оппозиционном духе, который тот ведет, его с собеседником надо
