первое мгновение – что это сердце забилось в особом режиме, незнакомом и поэтому пугающем, на самом же деле звонил сотовый, точнее звонил кто-то другой, а сотовый трепыхался, как брошенная на дно лодки рыба, пытаясь своими судорогами привлечь внимание Антона.
Македонов вытащил трубку из кармана, и ее немедленно залило дождевой водой, лишая его возможности увидеть, кто звонит. Он нажал на кнопку вслепую, телефон не послушался, Македонов продолжал нажимать мокрыми пальцами на зеленый кружок, а рыба продолжала трепыхаться, наконец что-то с чем-то соединилось, Македонов поднес выскальзывающую трубку к уху и услышал знакомый голос, который он не перепутал бы ни с одним из других голосов, потому что этот голос был смазан маслом со всех сторон, он скользил как Плющенко по льду в свои лучшие годы и был, как Плющенко, радостен и нес позитив. Да что Плющенко, это был настоящий Гагарин, если, конечно, космонавтов смазывают сливочным маслом или вазелином перед запуском в космос.
– Да, конечно, – ответил Македонов на полуутвердительный вопрос, есть ли у него минута для разговора. И это была совершенная правда, потому что торопиться Антону было некуда. Варя еще не пришла с работы, где она задерживалась день ото дня все дольше, захватывая фрагменты позднего вечера и даже ранней ночи, а самому Антону задержаться было негде, потому что его работа заключалась в переводе чужих текстов и редком, спонтанном написании своих собственных, которые он читал спящей Варе, когда она возвращалась домой, в их съемную «однушку» на Петроградской стороне, принимала душ и валилась в постель, потрепав Антона по голове. Тогда он делал себе чашку кофе, брал компьютер и, устроившись на полу возле кровати с чашкой и компьютером, читал написанное. Переводы тоже читал, и Варя слушала, пусть и во сне, но ведь неизвестно, как в действительности устроен человеческий мозг, наверняка он работает и во сне, и все эти тексты, все эти произнесенные с определенной интонацией – потому что нет ничего более важного в литературе, чем интонация, – слова падали куда-то глубоко в подсознание Вари, скатывались по нейронным туннелям и лабиринтам в неизведанные хранилища, похожие своей первозданностью на глубины мировых океанов, чтобы лежать там до срока, а может быть, и после него, или вне его, если вечность все-таки существует, а Македонову очень хотелось бы на это надеяться.
– Без вечности скучно, – сказал он Варе однажды утром, и она удивленно подняла на него глаза от тарелки с глазуньей.
– Как это? – спросила она удивленно.
Антон не знал, как объяснить. Нужно было подобрать определенные слова, привести характерный пример необузданного веселья с вечностью, но, кроме бала у сатаны в «Мастере и Маргарите», как назло на ум ничего не приходило, а он имел в виду совсем не оргию, не возлияния или возлежания, а нечто совсем иное.
– Смотри, – сказал он, но Варя и так на него смотрела, а он молчал, и это выглядело достаточно глупо.
Слава
