своих сочинений: шеститомной «Истории императоров» и шестнадцатитомных «Записок к Церковной истории первых шести веков».
Но смиренная скромность Тиймона, равно как и склад его научных способностей, более всего сказывается даже не в равнодушии к успеху, не в отвращении к похвалам, а в самом духе и методе его работы. «Записки» построены как ряд отдельных биографий-житий, а не как связный хронологический рассказ. Здесь тщательнейшим образом выверено каждое обстоятельство, каждая мелочь, причем во всех случаях первоисточникам отдается преимущество перед позднейшими толкователями и комментаторами. Тиймон позаботился и о том, чтобы типографские выделения исключили возможность спутать его собственные замечания со словами цитируемых им писателей. Сам он так определял задачи своего труда: «Первейшей целью автора в этих занятиях было набраться познаний самому. Впоследствии к ней присоединилась и другая: быть в состоянии помочь тем, кому Господь ниспошлет благодать и желание работать над подлинной историей Церкви или. Житиями святых. Он желал бы избавить их от труда устанавливать истинность происшествий и разбираться в сложностях хронологии. Эти две вещи суть основание истории. Меж тем часто случается, что самые прекрасные и возвышенные дарования оказываются наименее способными снизойти до них. Им слишком тяжело обуздывать огонь, их одушевляющий, и заниматься такими скучными предметами, достойными скорее посредственных умов».
И верно, Тиймон не заявлял никаких притязаний на оригинальность обобщений и концептуальную смелость. Зато достоверность кропотливо добытых им сведений такова, что «Записки» действительно почти век спустя после их появления послужили подспорьем для знаменитого сочинения, посвященного, правда, не церковной, а светской истории – «Истории упадка и разрушения Римской империи» Эдуарда Гиббона. Гиббон, ученый как раз философского склада, никогда не забывал с признательностью и восхищением помянуть своего скромнейшего предшественника.
В сущности, Тиймон одним из первых стал подходить к истории как науке, имеющей предметом установление объективной истины, требующей беспристрастных исследований и тщательной проверки, – в полном соответствии с заветами Декарта относительно любой научной деятельности. Такие плоды давало картезианское обучение в Пор-Рояле. Но тамошним же янсенистским воспитанием внушенный страх перед похотью познания и похотью властвования повелевал не заноситься умом, раствориться в других, достойнейших, – и тем сдерживал воображение, дерзость догадок, широту мысли.
У Расина в Пор-Рояле судьба складывалась совсем иначе. Сиротство, отсутствие каких-либо связей и корней во внешнем мире, лишь укрепляющее узы с монастырем, и без того тесные (Агнеса, Витары), наконец, блистательные способности мальчика – все способствовало тому, что отшельники питали к нему особую нежность и, по всей видимости, возлагали на него особые надежды. Более других был к нему
