А вот мышление, допустим, «Народной воли» в тысячу раз слабее, дефектнее, чем мышление Гегеля, но в отличие от Гегеля оно исторично. Потому что в мышлении радикального братства отражается какой-то частью, какой-то тенью (чем больше, тем лучше, конечно) Замысел Всевышнего.
Задача состоит в том, чтобы Провиденциальная Мысль, которая изначально является неопределённостью, изначально является неутверждением, изначально является апорией, чтобы она отразилась в мышлении здесь, и эта община, эта группа связанных между собой братьев становится инструментом её реализации. Но, конечно же, реализация для всех участников – это абсолютная жертвенность. И это не значит, что каждый из них должен пойти и умереть, бросив все дела, – и наплевать, что будет завтра. Нет. Эта абсолютная жертвенность должна быть исходным и перманентным состоянием. При этом эти люди могут прийти к серьёзным постам, к власти, дожить даже до преклонных лет, – это неважно. Обстоятельства того, погибнет ли этот человек в двадцать лет или умрёт в восемьдесят (победив или не победив, в застенках), – это всё неважно. Главное, что всё его существо проникнуто пассионарной волей к смерти. А смерть он понимает как открытие природы своего сознания, как проекцию невозможного внутрь себя. Смерть – это уход в невозможное. А невозможное внутри, до того как оно ещё не состоялось в качестве моего конца, – это моё сознание как свидетеля. И когда ты понимаешь, что твоё свидетельствование, твоя смерть и твоя миссия «ключа, которым поворачивается запертая дверь Реальности», – это одно и то же, то это и есть удел радикала.
А «восхождение» и «отождествление» – это путь совершенно другой, это пантеистический путь, это путь инициатической идентификации. Это взаимоисключающие пути.
Не слишком ли мы просто относимся к такой фигуре, как Гегель, исходя из школьных представлений об изначальном тождестве «бытие – мышление», «инобытие духа» (то, что вы называете «реальностью»)? Ведь в его философии доминирует то, что переводится как чудовищная мощь негатива, причём этот негатив духовной природы, и без этого негатива монизм Гегеля был бы слишком прост, безвкусен и неинтересен.
Гегель говорит как раз об этом негативе как функции бесконечности, предоставленной самой себе. Мы говорим об одном. Просто у этого негатива есть функциональное содержание: этот негатив не самостоятелен.
Древние греки «бесконечность» воспринимали как крайне отрицательный термин. Они её боялись, они её отрицали, они её не любили, потому что они прекрасно понимали, что бесконечность не может иметь контента. Это потом, уже в платоническом, постплатоническом мире бесконечность наполнилась идеей «бытия, блага, света», идеей нелимитированного позитива. Для древних греков бесконечность была «косой отрицания». Потому что бесконечность – это снятие всяких лимитов. А лимит – это как раз жизнь. Лимит – это конкретность, это жизнь, это определение, это фиксация.
