на почву еще допротестантской привычки европейцев думать не только о своей жизни, а мыслить категориями поколений (пусть я стал немногим более успешным, чем мой отец, зато заложил фундамент, чтобы мой сын был успешнее, чем я), оказался чрезвычайно эффективным.
Любопытно, что, если принять эту мою версию, получается следующее: протестанты видели в аскезе и труде гарантию посмертного блаженства, а далеких потомков, соответственно, обрекали на праздную растрату их накоплений и последующие тысячелетние муки вне Царства Божия (по протестантской же теологии). Было ли у самих протестантов тех времён понимание откровенного человеко-, хуже того – потомконенавистничества их идеи? Возможно, они считали момент своей полной победы совсем уж далеким, относящимся практически к другой реальности, вероятно, считали, что именно так и надо для очистительного конца света.
Конечно, время вносило коррективы в долгосрочный план. Чтобы держать в приличном состоянии собственные кадровые ресурсы и заодно обеспечить более плавную интеграцию в свой проект католиков, капиталисты приоткрывали золотые закрома, припасённые для эпохи «завершения истории». Европейские пролетарии в XIX – начале XX века стали жить лучше и обрели больше социально-политических прав, а нувориши-буржуа пытались превратиться в новую аристократию, породнясь для этого с аристократией старой.
Октябрьская революция и красный проект построения Царства Божьего на Земле и без Бога стали для Запада мобилизующим вызовом. Классовые битвы приходилось перемежать новыми классовыми уступками, чтобы низшие слои не пошли по советскому пути. Одновременно в СССР парадоксальным образом происходило обратное: поняв, что всемирной революции с наскока не получилось, да и коммунизма в одной отдельно взятой стране за одно поколение не построить, руководители и идеологи предложили ударно поработать и претерпеть лишения ради счастья будущих поколений.
В 1960-х два проекта сошлись в одной точке исторического развития. Это не была конвергенция в модном тогда ее понимании, не «розовение» капитализма и либерализация советского социализма, хотя и это тоже. Скорее – именно взаимный и внутренний баланс.
На Западе, сохранявшем еще консервативные национальные устои и образ жизни, построили развитое социальное государство благосостояния. У нас наступил гуманный брежневский потребительский социализм как высшая точка преодоления, примирения и развития предыдущих отрезков. Часто противопоставляют друг другу эпохи Сталина, Хрущева и Брежнева. При Сталине, мол, была жесткость и лишения, но были великие свершения и большой политический стиль, при Хрущеве сохранилась, а в чем-то и увеличилась риторика построения и всемирной победы коммунизма, вместе с большим стилем, великими стройками этого самого коммунизма и на фоне снижения жесткости (хотя не забудем про новочеркасский расстрел). При Брежневе же наступила благополучная пора, одна из лучших в русской истории, практически временный конец этой самой
