треугольник. Оправу зеркала, в которое она смотрелась, составлял змей, кусающий себя за хвост.
Иван Перфильевич застал Габриэльшу сидящей на софе и нетерпеливо бьющей ногой о ковер. Очи и щеки итальянки горели. Пальцы рвали кружевной платок. Она казалась львицей, готовой тотчас прянуть на жертву ярости своей. Одета была актриса чрезвычайно ярко и роскошно, в тюрбане с перьями, осыпанном бриллиантами. Бурно дышащая под кисеей ее мощная грудь, казалось, рвалась из тесного платья.
Едва ли не к самой императрице входил Иван Перфильевич с таким страхом и почтительностью, с каким приблизился к певице. Он весь расплылся в сладчайшей улыбке, склонил голову набок и как-то вилял полами кафтана, точно провинившийся пес хвостом.
– Прелестна, как весеннее утро, росой опрысканное! Очаровательна, как духовитый куст роз, распустивших распуколки[77] навстречу солнечным лучам!
Говоря эти комплименты на французском языке, Иван Перфильевич взял руку красавицы и хотел ее поцеловать. Но она вырвала ее, поднявшись с софы во весь рост, уперла в крутое бедро, а другой стала быстро махать перед самым лицом главного директора над спектаклями и зрелищами, так что тот испуганно подался назад. В то же время Габриэлли весьма громко и звонко, можно сказать во все горло стала кричать, мешая французские слова с итальянскими проклятиями:
– Так вот как вы со мной поступаете! Я жду здесь два часа, посылаю к вам известить, что я здесь, а вас все нет! Чудовище, варвар! Где вы были? Отвечайте мне сейчас же, где вы были?
– Очаровательная, простите, что заставил вас столько времени ждать, – говорил Елагин умоляюще. – Видит небо, я был занят важными, крайне важными делами!
– Этот запах, – вскричала певица, раздувая ноздри своего орлиного носа и втягивая в него воздух, – этот запах, идущий из вашего рта, отлично объясняет мне, какими вы делами занимались! Вы пили вино! Вы забавлялись! Вы всю ночь забавлялись! Но с кем? Я вас спрашиваю: с кем вы пили и забавлялись?
– Но ничего подобного! Вы совершенно ошибаетесь. Я только что вернулся из важного заседания друзей человечества и благотворения, тянувшегося всю ночь. Мы собираемся…
– Я знаю, что вы собираетесь и кто и где, – оборвала его экспансивная актриса. – Но почему же от вас так вином пахнет? Вы пили? Вы кутили? С кем же?
Вопрос был поставлен ребром и столь грозно, что Иван Перфильевич невольно вытянул руки перед лицом, будто защищаясь от удара.
– С моими друзьями, прелестная, с достопочтенными каменщиками, упражняющимися в отыскании грубых, диких камней для основания будущего храма всеобщего человеческого благополучия, – проговорил он, заикаясь и в то же время незаметно подтаскивая кресло так, чтобы оно оказалось между ним и певицей.
– Вы пили с каменщиками? Вы отесывали что-то вместе с ними?! О, неотесанный северный варвар! О, низкий лжец! Я все знаю. Посмеете ли вы утверждать, что эта новая, эта Серафима, называющая себя графиней Санта-Кроче,
Распуколка – распускающаяся почка.
