Ефимович смысл объяснять мне отказывался, но стихотворение, предназначенное для выступления, я не понимала вовсе, и оно не шло.
– Просто читай наизусть, и все! – кипятился Гурвич.
На репетициях даже возник вопрос: «Может быть, стоит оставить ей бумажку и читать по бумажке? В конце концов, депутаты парламента многие говорят глядя в бумажку!»
Но Гурвич был неумолим. Когда пришло время спектакля, Гриша сказал строго и окончательно:
– Забудешь текст, Малая, – уволю!
Гримеры нарядили меня в обтягивающие полупрозрачные, с люрексной нитью, лосины, блестящий короткий топик, фактически просто лифчик, разумеется, высоченный каблук, а на голове навертели два хвоста с бело-голубыми бантами, как на выпускной. Налепили ресницы, насурьмили брови. На сцену я шла как на эшафот или как девственная наложница к шейху на смотрины.
«Просто выйти и просто прочитать. Выйти и прочитать. Я все помню». И я твердила и твердила про себя постылый текст, который уже отлетал от зубов.
– Чиччолина! – провозгласил красавец ведущий во фраке – и широким, вальяжным и каким-то, как мне показалось, вульгарным жестом пригласил меня на сцену, подав мне руку в белой перчатке.
Аккуратно ступая на каблуках-ходулях, опираясь краешком пальцев на белую перчатку жгучего брюнета, я прошла на авансцену. Зал был полон, и при виде меня этот зал ахнул. То ли я так реально была похожа на ту самую популярную звезду, не знаю… Но это «Ах» слегка качнуло меня, как качнуло бы порывом ветра. Оркестр заиграл мою игриво-романтическую тему, и я стала читать.
Забыв про советы не смотреть в зал, я случайно поймала на себе взгляд очень умных и внимательных глаз. Это был мужчина с седеющей бородкой, среднего непонятного возраста, одет скромно, но дорого. Он улыбался. Пока читала вызубренный текст, параллельно в моем разуме шла работа по прочтению мыслей этого человека. И было это как-то само собой. И мысли его были столь интересны и глубоки, что текст растворился сам собой, как растворился бы сахар в фарфоровой чашке под струей горячего чая.
Музыка продолжала играть тему, в такт с которой я должна была произносить слова. Но прежних слов больше не было. Я их забыла. Я только видела эти серо-зеленые пронзительные глаза и седоватую бородку. Летели мгновения, превратившись в вечность, игривая мелодия превратилась в долгие тянущиеся гармонии… И… Я стала вещать сама от себя. Новый текст рождался в моем сознании из ниоткуда. Мой личный текст, в такт этой музыке, в такт моему сердцу, в такт нашему обоюдному уже мышлению с этим странным человеком с большими глазами.
Пока длились это мое чревовещание, зал, вероятно, покатывался со смеху. Что уж там я наговорила, я не помню, но под конец моего выступления этот человек, что явился виновником моей забывчивости, вместе со всеми хлопал в ладоши и вытирал выступившие слезы. Гурвич же, стоявший в амфитеатре около дверей, наблюдая все это время за мной, после моего феерического позора, как мне казалось, рассерженно, стремительно выбежал из зала, чтобы уволить меня из театра
