был занят собой, уехал работать в Ташкент, потом служил в армии.
Кого я только не хоронил в своей семье! В решающий момент всегда у меня находились и силы, и время, и сила духа, чтобы все вытерпеть.
Брат так и не пришел на похороны нашей матери.
После смерти тети Вали мама навсегда осталась на улице Строителей. Через двадцать лет и я остался там – совсем один. Ключи от шкафов и квартиры тоже остались мне. Слишком много ключей! Как же редко я ими пользуюсь! Но голубь внутри башни все летает.
Голубиная почта
Дух времени постоянно выветривает память былого, вещи распадаются, переходят в разряд не очень дорогих или «ненужных», теряют не только бытовое, но и сакральное значение. В «грушевой башне» сейчас поселился, до моей почти физиологической ощутимости, дух двух женщин. Конечно, их следы и веяния – я напрягаюсь и совершаю «глубокое ныряние» – видны в моем быту повсюду, они будто парят над отдельными вещами и предметами, прячутся за портретами, но вдруг и сразу, словно подуло ветром, все во мне обращается к былой, неослабевающей памяти.
Это когда я изогнутым ключом отпираю старый замок. Магия никогда не исчезала, их живой и родной запах, не чужой жизни. Пахнет родным, знакомым, теплым и родовым. И все же здесь два запаха.
Дети, детские головки, тоненькие волоски, как считается в литературе, пахнут воробьиным гнездом. Литература ввела в обиход жизненного шаблона очень многое из своих открытий. Кто и когда нюхал воробьиное гнездо? Дети, конечно, их светлые головы, пахнут щемяще, вдохновенно, но всегда по-разному. А матери всегда пахнут мамой.
Я открываю грушевое хранилище и сразу возвращаюсь в детство, когда в детской обиде я прислонялся лицом к коленям или бедру мамы. Запах как генетический признак. Так пахнет изнутри шкаф, три ее дамские сумочки – две лакированные – «для выхода» и для театра, четыре записные книжки, простенькие плоские послевоенные часики, записная книжка с вложенными в нее фотографиями, блокнот со стихами, которые она писала, как оказалось, всю жизнь. Стихи очень простые, я боюсь сказать «примитивные», потому что это моя мать, но подлинные по чувству. Я бы так не написал, я бы усложнил, превратил все в игру литературы. Еще в дамской сумочке, в пластмассовой коробочке, пилка для ногтей, металлический «серебреный рубль» 1924 года и единственная мамина правительственная за жизнь и терпение награда – медаль в «Память 800-летия Москвы» на пестренькой ленточке. Естественно – кошелек, наперсток, тюбик губной помады, который я так и не рискнул раскрыть. И божественный, родной, неугасаемый запах детства и мамы.
В глубине на верхней полке стоит коробка из-под обуви. Обувь в коробке была – этикетка сохранилась – венгерской, цвет туфель или босоножек зеленый, размер – 37-й. У моей жены размер был 35-й. В коробке сейчас старательно собранные и перевязанные бечевкой письма, разобранные по адресатам. Пачка писем, которые в молодости я писал маме из командировок и из Ташкента, где я год работал, мои письма маме
