очень дорогие модельные кровати. Я свариваю один раз, потом стачиваю шов, если на нем нет дырочек, раковин – хорошо, если есть, завариваю опять и опять стачиваю. Прихожу, вся голова в песке…
Живет Наум на Бродвее, на весте, там отель тоже вроде нашего, туда поселяют евреев. Я не знаю, какие там комнаты, но место там похуже, куда более блатное.
– Ебешься со своей черной? – спрашивает его Багров деловито.
– С той уже не ебусь, – отвечает Наум, – совсем обнаглела. Раньше пятерку брала, теперь 7,50. Это еще ничего бы, но однажды стучит ночью в два часа, я пустил – давай, говорит, ебаться. Я говорю, давай, но бесплатно. Бесплатно, говорит, не пойдет. Я говорю – у меня только десятка и больше денег нет. Давай, говорит, десятку, я тебе завтра сдачу принесу и бесплатно дам. Поебались – и пропала, на хуй, на неделю. А у меня денег больше не было. Пришла через неделю и деньги вперед требует, а о сдаче молчок. Иди, говорю, на хуй отсюда. А она вопит: «Дай два доллара, я сюда к тебе поднималась, мне портье дверь открывал и на лифте поднял, я ему два доллара пообещала за то, что пустил».
– И ты дал? – с интересом спрашивает Багров.
– Дал, – говорит Наум, – ну ее на хуй, связываться, у нее сутенер есть.
– Да, лучше не связываться, – говорит Багров.
– Ебаная эмиграция! – говорит Наум.
– Воровать надо, грабить, убивать, – говорю я. – Организовать русскую мафию.
– А вот напиши я им письмо, – не слушая меня, говорит Багров, – в Советский Союз, ребятам, так ни хуя не поймут. У меня приятель есть, спортивный парень, все мечтал на Олимпийские игры поехать. Вот напишу я ему, что я на своей машине ездил на Олимпийские игры в Монреаль – он же так завидовать будет. И еще, не работая, в Монреаль ездил, на пособие по безработице.
– Хуй ты ему объяснишь, что при машине и Монреале здесь можно в страшном говне находиться, это невозможно объяснить, – говорит Наум. – Ебаная эмиграция!
Да, не объяснишь. И он если б приехал, ему бы не до Монреаля было, тоже в говне сидел бы. Машина что, я за нее полторы сотни заплатил. Хуйня.
Закончив купание, – причем они, взрослые мужики, как дети кувыркались в волнах, чего я, Эдичка, долго не выдержал, – мы идем последние с пляжа, когда солнце уже садится, судача о том, что в Америке мало людей купается и плавает, большинство просто сидит на берегу или плещется, зайдя в воду по колено, в то время как в СССР все стремятся заплыть подальше, и ретивых купальщиков вылавливают спасательные лодки, заставляя плыть к берегу.
– В этом коренное отличие русского характера от американского. Максимализм, – смеясь, говорю я.
Мы идем к посудомойкам и в комнате одного из них устраиваем пир. Пир посудомоек, сварщика, безработного и вэлферовца. Еще несколько лет назад, соберись мы вместе в СССР, мы были бы: поэт, музыкант, спортсмен, чемпион Союза, миллионер (один из посудомоек, Семен, имел около миллиона в России)
