читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства.
Среди русских художников второй половины девятнадцатого столетия Крамской сейчас кажется более всего европейцем. Сдержанное, умное и глубокое искусство Крамского неотделимо от его личности. «Он был гораздо более, чем comme il faut, он был человек вполне порядочный и по внешности, и по внутреннему содержанию. Порядочность и благородство, несмотря на его происхождение, были у него в самой натуре, благородной и изящно порядочной до последней мелочи»,4 – так определял Крамского критик Павел Ковалевский, из всех современников Крамского, может быть, наиболее восприимчивый к существу творчества художника.
19 мая 2018 года. 14:00
– Это посёлок в южной Карелии в тридцати километрах от Ладоги.
Ефим Александрович Третьяков был суховатым старичком в старомодном пенсне, с лукавыми зеленоватыми глазами дельца. Несмотря на свой преклонный возраст, выглядел он подтянутым и даже поджарым. Лёгкий загар тронул морщинистую кожу. Ефим поправил галстук.
Я пытался отыскать в этом человеке черты, роднящие его с Павлом Михайловичем Третьяковым – известным русским меценатом, коллекционером, предпринимателем, основателем Третьяковской галереи, человеком, который навсегда изменил ход судьбы большинства русских художников. Высокий чистый лоб, мягкий проницательный взгляд, прямой тонкий нос, длинная окладистая чёрная борода, изящные музыкальные пальцы – ничего этого не было у Ефима Александровича, который масляно улыбался и хранил молчание.
– Можете не сравнивать меня с многоуважаемым Павлом Михайловичем.
Его слова вырвали меня из сомнамбулического состояния.
– Что Вы, Ефим Александрович, я просто задумался!
– Бросьте, Иван Николаевич. А вдруг я умею читать мысли? – Третьяков склонил голову набок. Его хитрый зелёный глаз слегка сощурился за пенсне, а тонкие губы растягивались в улыбке.
– Правильно ли я Вас понял, – последние события, связанные со смертью Сони, буквально выбили меня из седла, в котором я и так держался некрепко. – Вы хотите, чтобы я поехал в Карелию?
– Именно! – глаз коллекционера горел.
Я замялся, но продолжил:
– Вообще-то я ещё не дал согласие. Не понимаю? Неужели Вы хотите отправить меня так далеко только для того, чтобы я оценил какое-то полотно? Мне странно слышать такие слова от знатока живописи и акулы антикварного рынка.
– Кажется, наш разговор затягивается, – промурлыкал Ефим Александрович и, медленно повернувшись, направился к своему дорогому черешневого цвета «Мерседесу». Он достал что-то из машины (что-то, что ослепительно блеснуло на солнце) и вернулся ко мне. Теперь он опирался на черную трость – именно её навершие в виде надкусанного яблока и дало такой яркий отблеск.
– Без неё я никуда. Тяжело ходить, тяжело стоять, – словно оправдывался старик. – Повредил
Ковалевский П. М. Иван Николаевич Крамской. Заметка к очерку о нем И. Е. Репина // «Русская старина». – СПб.: Тип. В. С. Балашева. – Том LVIII. 1888. Выпуск №6.
