сцену вышла полноватая женщина и, встав рядом с кафедрой, начала пылко декламировать:
Огнём объятые строенья,
Отважный, ловкий князь Семён
Бесстрашен, смел и оживлён.
Но вдруг средь шума и движенья…
Грудной женский голос обволакивал и вводил в транс. Марк не заметил, как закончилась ассамблея, он что-то отвечал пожилому дядьке, видимо, директору, тот говорил о должностных обязанностях практиканта и постановке на комсомольский учёт. Потом его куда-то вели через морозный двор, над которым вовсю сверкали звёзды, и та женщина, что читала стихи, взбивала для него подушку в синих цветочках, потом гремела заслонкой печи, а в ней что-то гудело и потрескивало. Свежо пахло осиной, тут же из памяти потянуло запахами бензина и дымного мороза. Ощущение укачивания на теплом дерматиновом сиденье слилось с томительностью нескончаемого официального мероприятия, и от этого скрещения во все стороны протянулись росточки с новыми картинками-смыслами, и Марик, свернувшийся клубком под ватным стёганым одеялом, отметил про себя, что наконец-то засыпает легко и доверчиво, без ожидания того леденящего ужаса, что вырывал его из сна в последние ночи.
И всё же это накатило… Не сразу. Под ногами трещали сухие веточки, а над головой на ветру колыхалась многослойная паутина с бутонами красных цветов. Лес был совершенно чужой, но впереди меж древесных стволов – тонких и прямых, как струи дождя, мелькала знакомая фигура. «Мама, подожди!» – крикнул Марчик, прибавив шагу, но мама его не слышала. Бамбуковая роща вдруг расступилась, открыв поляну, и мама вошла в бревенчатую избушку. Откуда здесь, среди бамбука, русская изба? Но это и вправду старинный деревянный дом – вот дощатый щелястый пол, по которому рассыпаны жёлто-зелёные шарики гороха, вот огромный табурет на толстых брусковых ногах, и где-то высоко вверху тикают часы-ходики. Мама подхватывает его в подмышках и сажает себе на тёплые колени. Надевает ему атласный чепчик, под подбородком связывает ленты бантиком, щекотно дыша в щёку. Сверху на шапочку нахлобучивается меховая шапка-ушанка, на руках появляются варежки, на ножки натягиваются толстые шерстяные носки.
– Мамочка, они колются!
– Потерпи, сынок, зато будет теплее. Там ведь очень-очень холодно.
Марчик задирает подбородок, чтобы высвободить рот из-под шарфа, и видит окно, за которым ничего нет. Одна лишь смертная тьма.
Впереди гроба несут золотую цепь, а сзади тянется процессия из людей в чёрном, которую замыкает парусный корабль на деревянных колёсах, волокущийся упряжкой из гигантских ящериц-тритонов. С кем-то другим это было, давно, в средние века индустриальной эры – и эти тритоны, и золотая цепь. А он-то здесь как оказался? За край гроба держится рука в чёрной ажурной перчатке. Это мама. «Мам, не плачь, ведь я живой». Сверху доносится её голос: «Не разговаривай, Маркуша, а то что люди подумают». Но ведь я живой! Марк пытается пошевелиться, переваливается с боку на бок, и гроб
