честно кивнул. Он знал об искусстве намного больше среднего финансиста – ценный кадр. Он даже придумал шутку про себя и много раз ее рассказывал, о том, что ему надо было сказать отцу хотя бы одну правду – либо о том, что он гей, либо о том, что он решил изучать искусство, и он признался, что гей, потому что это казалось меньшим из зол. В действительности, когда Йель ехал домой на зимние каникулы на втором курсе, он всю дорогу думал о том, как скажет отцу, что переводится из финансов на историю искусства – и в первый же вечер к ним домой позвонил его дружок и принял отца, взявшего трубку, за Йеля («Я по тебе скучаю, малыш», и отец сказал: «Это как это?», на что Марк в своей манере просветил его), так что каникулы прошли в состоянии холодной войны – они с отцом избегали друг друга, заглядывая на кухню по очереди, доедая друг за другом спагетти. Йель планировал рассказать отцу об одном профессоре, с которым он собирался провести независимое исследование следующей осенью, о том, что финансы его совсем не увлекают, о том, как, получив ученую степень, он сможет преподавать, или писать книги, или реставрировать живопись, а может, даже работать в аукционном доме. Он планировал объяснить, что это «Св. Иероним» Караваджо вызвал у него волну мурашек по рукам, и весь остальной мир куда-то отодвинулся – больше всего его поразил, как ни странно, свет Караваджо, а не его знаменитые тени. Но Марк все испортил; у Йеля не хватило духу выложить отцу еще и это. Твой сын не просто гей, он к тому же влюблен в искусство. Он вернулся в школу в январе и солгал в учебной части, что вдруг передумал. Но между занятиями по финансам он слушал курс за курсом по искусству, сидя на задних рядах лекционных залов, освещаемых только слайдами Мане, или Гойи, или Хоакина Сорольи.
– Я в восторге, что ты его знаешь, потому что ни Стэнли, ни Дэбра о нем понятия не имеют. В тот же миг, как Фиона сказала о тебе, я поняла, что тому быть. Я навещала Нико, ты понимаешь. Я видела его соседей и этих мальчишек, и не могу тебе сказать, как это мне напомнило всех моих парижских друзей – мы там были чужаками. Отщепенцами.
Йель подумал, поняла ли что-нибудь Сесилия. Он сидел неподвижно и не смотрел на нее.
– Я не говорю, что Нико с друзьями – это Париж, не пойми меня неправильно, но все эти ребята, стекающиеся туда отовсюду, это все то же! Мы никогда не думали, что это какое-то движение, когда я была молода, но сейчас об этом говорят как об Эколь де Пари[37], а на самом деле имеют в виду весь этот сброд, который принесло туда в одно и то же время. Все, родившиеся в каком-нибудь богом забытом местечке, вдруг словно попали в рай.
Йель воспользовался тем, что она закончила фразу, чтобы сменить тему.
– Я бы с радостью взглянул на эти картины.
– Ох, – Нора театрально вздохнула. – Тут Дэбра напортачила, верно? Мы собирались поехать в банк с ее «Полароидом», но в нем чего-то не хватало.
– Вот что бывает, – сказала Дэбра, – когда все сувенирные магазины закрывают на зиму. У меня была пленка, но кончились батарейки для вспышки.
– Я
