ползать, было то, что я находил выход из всех запертых пространств. Земля подсказывала, куда двигаться, ползти или идти.
Когда я подрос, меня заставляли тяжело трудиться и выполнять работу взрослых. Но это только закалило меня и сделало физически сильным. Благодаря запираниям, я знал замок как никто другой и всегда мог ускользнуть от преследований избалованного двойной заботой ленивого, капризного, хитрого и трусливого “хозяйского” сына.
Детство закончилось внезапно в 12 лет. Когда на моих глазах погибла та, кого я считал своей матерью.
Мы шли втроем, я, хозяйский сын и его-моя мать-служанка, возвращаясь из городка внизу наверх в замок. Для меня это была работа, а для него – увеселительная прогулка. Рядом с нами семенил ослик, нагруженный продуктами и заказанными вещами.
Вдруг он остановился и отказался идти вперед. Чего мы с ним только не делали, но ничто не подвинуло животину ни на йоту, он лишь пронзительно кричал и пятился назад. И вдруг земля, где стояла мать, обрушилась, она едва успела ухватиться за край обвала.
– Сынок! – Закричала она пронзительно, охваченная страхом, но при этом смотрела не на меня, а на хозяйского отпрыска. А он с перекошенным от перепуга лицом чуть ли не втиснулся спиной в гору и, еле держась на трясущихся ногах, медленно перемещался подальше от места обрушения. Я же бросился на помощь той, кого считал матерью всю свою горемычную жизнь. Едва держась за мою руку, разочарованная тем, что не сын пытается спасти ее, она призналась в подмене. Услышав эту повинную исповедь и ее искреннее раскаяние в содеянном, за что, как она считала, сейчас несет расплату, мои силы удесятерились. Но с таким же возросшим ускорением земля уходила из-под ее ног и осыпалась подо мной. Я до сих пор помню, как в борьбе за ее жизнь, мы оба обессилели окончательно, и как ее пальцы выскользнули из моих рук. И уже летя вниз, она прокричала отчаянно: «Прости!» Это «прости» эхом затрепетало в межгорье и, вернувшись ко мне, запульсировало в голове, расставив на свои места все пазлы моего странного детства. Я почувствовал, как шевелятся волосы на левом виске, становясь седыми.
Я оглянулся на хозяйского, то есть служанкиного, сына. По его расширившимся глазам, в которых сменяли друг друга страх, отчаяние и расчет, стало понятно, что это признание слышал не только я.
Он все рассчитал правильно. Я ничего не мог доказать и, соответственно, ни на что претендовать.
Служанку похоронили. И с этого дня началось мое отрочество, в котором я ни дня не мог быть уверен, что со мной ничего не случится.
У сына служанки оказался изворотливый ум. Все четыре года до моего 16-летия он чуть ли не ежедневно придумывал мне западни, мелкие и крупные гадости, которые с каждым годом становились все более изощренными. И все ради того, чтобы опорочить меня и заставить родителей выгнать меня из замка.
Но отец, надо отдать ему должное, признавал меня своим ребенком и взял на себя негласную обязанность хоть как-то поддерживать плод греха, особенно
