грязными волосами.
Вскоре пальба затихла. Круги головной боли съежились до дрожащей булавочной головки, озноб в последний раз прокатился от пояса до шеи. Жмурившись, я вылез на воздух, с лица будто содрали пакет. Квартира была залита черной патокой вечера, и объедки на столе казались останками игрушечного города.
Осыпалось третье или четвертое января, я перестал следить за календарем. Где-то там люди выдували огромные пузыри дел и гнались за ними, предавая своей беготне смысл. Одобрительно гудела земля, вращаемая под их ногами, будто гигантский шарнир. Только так можно было существовать – лопая один пузырь за другим, и не замечая, что бежишь по выжженной пустоши. Пока не оборачивался.
Некуда идти. Некому что-то сказать. Я будто совсем растворился, перестал существовать с окончанием новогодних передач, что подтверждал онемевший несколько дней назад телефон. Все поздравления я променял бы на одно – не полученное, то единственное, которое, наконец, придало бы сил раскроить липкий кокон, вырваться из густой застоявшейся смеси, помогло мне подняться к посеянным на небе звездам. Вместо этого, погребенный заживо, я продолжал разлагаться.
Меня до дрожи пробирало отвращение к самому себе, к собственному консервированному бездействию. Ни за одну ясную мысль не удавалось схватиться, они отламывались как китайские крючки, стоило только к ним прикоснуться. И в центре моей головы, придавив своим бронзовым основанием мягкие мозговые извилины, возвышался апофеоз космической банальности, монумент грандиозной глупости, памятник замученным нервным клеткам, сплав моих самых сильных чувств, самых страстных желаний, титанический истукан, источающий миазмы боли, тоски, страха, Афина Парфенос вселенских масштабов – Ее изваяние. Бронзовое лицо сосредоточено сохраняет непроницаемую маску – мне видны эти усилия по чуть сдвинутым бровям, подбородок надменно приподнят, она знает, что сказать, но молчит, и поэтому ее губы едва поджаты, а в вырезанных глазницах сверкают изумруды. Таков слепок моей меланхолии. Застывший образ самоистязания.
Улегшись как можно неудобнее, я начал хвататься за натянутость в спине как за канат, не давая самому себе потонуть в зыбучих мыслях. Тишина так вязко оседала в ушах, что ее хотелось вытряхнуть. Нервные подмигивания фонаря за окном отдавались подкатами тошноты, лишь это вынудило меня скатиться с кровати и рывком задернуть шторы. Силы закончились, я изнеможенно потянулся и, не включая свет, побрел в ванную. Ледяная вода смыла налипшую сонливость, ручей забежал по горлу как по ржавому водостоку. Ощущение свежести возбудило забегавших мурашек, студенистая мигрень начала расходиться. Глубоко дыша, я наблюдал, как с жадной отрыжкой пьет раковина.
Без меня комната еще больше набухла гангренной чернотой. Я вышел на балкон почувствовать, хочется ли прогуляться. Под окнами мерз ослепший фонарь, было слышно, как падает снег, и редкие фигуры в пуховиках с хрустом протаптывали тропинки. Бодрящий холод панибратски лез обниматься, так что я быстро поспешил сбежать обратно.
Взгляд выхватил из темноты слиток телефона. Мне невольно вспомнились сделанные в прошлом году фотографии, каждая из которых ощущалась теперь переносным лезвием бритвы. Это было время именно январских праздников. Наши города разделяло четырехзначное число километров, но несколько раз в году нам все-таки удавалось встречаться. Мы называли эти две-три недели «отпуском», и так завелось, что она всегда приезжала ко мне в столицу. После разъезда мы вскрывали каждый проведенный день, извлекали одну испытанную эмоцию за другой, распотрошив их жадно обсасывали, выворачивали наизнанку, выжимали из прожитых мгновений все до капли, с нетерпением предвкушая следующую встречу. Расстояние возвысило наши отношения, предало им ореол какой-то особой исключительности. Мы не просто виделись, мы до опьянения, за один глубокий раз напаивали друг друга чувствами, эмоциями, впечатлениями такими насыщенными, что терпкое послевкусие не оседало вплоть до нового свидания.
Эти три года она была точкой сплетения всех моих мыслей, недосягаемым маяком, к сиянии которого я стремился. Такие отношения не надоедали и не могли надоесть, поскольку не затирались. Начавшись в интернете, они почти целиком состояли из нулей с единицами, и, как мне казалось, нас обоих это устраивало. Мы даже созванивались нечасто, все общение проходило в виртуальной переписке, длинной превысившей расстояние между нами. В течение дня она всегда была у меня под рукой, нам удивительно легко получалось списываться по любому поводу, и мы оба получали такие же живые эмоции, как при разговоре. Ни единого конфликта, ни одного лишнего слова – от нее ко мне тянулось полотно, сшитое из лоскутов симпатии, гармонии, нежности; согревающее одеяло, в которое, замерзая, можно было укутаться.
Переписка очень быстро и легко ожила: вот мы стоим на вокзале, она, такая хрупкая, хрустальная на вид, теперь смущенно прячет мокрое лицо в мою шею, я неловко поглаживаю ее острые лопатки, нога придавлена брошенной тяжелой сумкой. Эти тонкие пальцы с фиолетовым матовым макияжем на маленькой, почти кукольной руке около года отбивали мне сообщения, так отчего теперь моя
