некой «всё-же-двусмысленностью» формат DDC, так что публика всех возрастов и степеней испорченности забывала приличия и бесцеремонно таращилась на возлежащих в тритах. В первую очередь все глаза включало беспечное юношество. Гневный окрик ушей не достиг, но по эмоции очаровательного женского лица, перекошенного милой злобой, подростки всё поняли, стихли, увели взгляды. Довольная дива перевернулась к собеседнику, вынула красивое, холёное колено из-под простыни:
– Хотя… чего кокетничаю. Нормально. Все так – и мы так.
– Отвлекись. Ты давно в конторе?
– Пять лет, ты?
– Сильно меньше. Не люблю долго на одном месте, скукотень. Кой смысл держаться насиженного места.
– Ты что, как это «какой смысл».
– Ну, а тебе не надоедает?
– Не-а… Так. Пойду-ка посуду помою.
– С ума сошла?
– Что не так?
– Расслабься, ты ж не дома.
– «Делай, что хочешь» тут девиз? Я хочу помыть свою чашку. Не привыкла оставлять другим.
Не веря, что делает это, Нина вскочила, в чём была, и как могла медленно подошла к умывальнику в углу трита – открыла кран, сполоснула чашку от чайной заварки. Она делала всё невозмутимо и, как ей показалось, плавно и с достоинством, но спина дрожала от ощущения прилипшего к ней взгляда. Не спеша обернувшись, поймала резкое движение его глаз в сторону экрана. «Вот власть-то наша над вами», подумала с удовольствием, ложась обратно, упала пунцовой от смущения щекой на подушку и продолжила разговор с коллегой, покрасневшим гораздо сильней, чем она сама:
– Так, значит, предлагаешь всё бросить?
– Да. Нет. Может быть. По крайней мере, эта перспектива веселее и интереснее, чем тошнить до пенсии… Или до первой подставы.
– Ну, до пенсии точно не доживём. Одних вирус доконает, других догонит, – она говорила это, длинно зевая, – бандитская пуля. А-а-а-х-х-х.
– Третьих – инфляция. Четвёртых – безработица.
– И всех нас отпоёт обнуль.
– Уж точно… Вон они. Построились.
– Почётный караул.
– У нас на похоронах.
– Переключи ты их скорее!.. О-о. «Комсомольцы-ы…»
– «Добровольцы-ы…»
Она смотрела на него, дурашливо подпевающего советским героям, и слышала лёгкие уколы в сердце – тончайшей нано-иголкой, чуть выше нижних порогов чувствительности. «Мы ничего такого не делаем», показался вдруг совсем нежданный гость – самооправдание. Чего это. Перед кем это и за что. Взъерошила рукой короткую причёску, сбивая себя с лишних мыслей; поправила простыню на груди, сквозь мысли вдруг услышала: он что-то рассеянно и как бы не ей говорил вполголоса, так, что пришлось прислушаться – стекло изрядно гасило звук:
– Бабушки моей фильм. Любимый. Она меня забрала к себе. То есть, родители. Ей сдали. Рос у неё. Мы всё время. Смотрели вместе. Но позже я смеялся
