лет, через которые он перемахнул, попав в мир Кирилла Христиановича, в своем мире он потратил бы на изучение чепухи и нервозную сдачу и пересдачу экзаменов. Здесь же, как и сказал профессор, он мог заниматься самообразованием и обращаться с вопросами к знатоку именно той материи, которая интересовала его самого.
Кроме того, он наткнулся на чью-то «заначку», как сказал бы дед Лукьянов – припрятанную в одном из шкафов пачку сигарет и коробок спичек. Павел попробовал закурить и, неожиданно, ему это понравилось. Он переложил находку в безопасное место и ничего не сказал профессору.
Переходя от полки к полке, в обход сметающей пыль Машеньки, Павел заметил какое-то поблескивание. Он отодвинул финско-санскритский словарь и извлек небольшую серебряную рамочку, в которую был вставлен изящный фотопортрет.
Девушка, смотревшая на Павла с фотографии, была не просто красива, а красива божественно. Павел немедленно вспомнил, как их учитель рисования, приволок на урок репродукцию с женского портрета австралийского художника, имя которого в памяти учеников не отпечаталось3. Преподаватель пол-урока разглагольствовал о том, какую роль на картине играет затемненный фон и чем она напоминает «Джоконду», а Павел, замерев, смотрел на девушку. Его не смутили ни открытые плечи, ни глубокое декольте, по поводу которого туповатые бугаи-одноклассники проржали всю следующую перемену. Главным, что поразило Павла в творении художника, были мягкие (и как он только так нарисовал-то?) каштановые волосы девушки и ее глубокие темные глаза. Павлу казалось, что эти глаза способны буквально затянуть его в картину: они вбирали внимание целиком, до потери бокового зрения. И вот теперь с мерцающей в темноте фотографии на него смотрел его идеал.
– Кто это? – приглушенно спросил он у Машеньки.
– Ахти, батюшки, Павел Павлович, – всплеснула руками добрая старушка, – дак это ж Ларочка, дочка нашего Кирилла Христиановича. Уж така пригожа, така ладна, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Сама светленька, а глазки темненьки. И в кого уродилась-то, не знаю. Наш-то барин, конечно, хорош собой, да и тож черноглазый блондин был, пока не поседел, а только вот барыня простушка, как есть простушка. И как его угораздило, не пойму – не иначе приворот… Ой, чтой-то я разболталась!
Машенька подхватила ведерко, тряпочку и, как обычно, исчезла так же незаметно, как и появилась. Оставшись один, Павел застыл у стола, осторожно повернул к себе рамку и задержал дыхание. Казалось, ничто и никогда не сможет вывести его из оцепенения. Мебель замерла, птицы вылетели вон – ни звука. Лишь через открытое окно доносится легкий аромат пионов…
Фотограф запечатлел семнадцатилетнюю Ларису Дитерлих в день школьного выпускного бала. На ней было платье цвета морской волны. Ее лицо – овал безупречной формы – было чуть повернуто к правому открытому плечу, многоярусные старинные серебряные серьги подчеркивали длину ее шеи. На коже – гладкой, бледной, с розовым подтоном – ни одного изъяна. Блестящие, переливающиеся перламутром светло-пепельные волосы
Австралийский художник, о котором вспомнил Павел – это Эбби Алтсон (
