некогда, вероятно, украшавшем гондолу какого-нибудь дожа, а теперь свисавшем с потолка в просторной прихожей с дубовыми панелями, еще горели три газовых рожка, мерцая узкими голубыми лепестками пламени в обрамлении белого огня. Дориан погасил их и, небрежно бросив на столик накидку и шляпу, прошел через библиотеку к двери в спальню, большую восьмиугольную комнату на первом этаже, которую он, в проснувшемся в нем увлечении роскошью, недавно отделал заново по своему вкусу и увешал редкими гобеленами времен Ренессанса, найденными на заброшенном чердаке его дома в Селби-Ройал. В тот момент, когда он уже взялся за ручку двери в спальню, взгляд его упал на портрет, написанный с него Бэзилом Холлуордом. Он вздрогнул и отпрянул назад, словно что-то поразило его на полотне, затем с озадаченным видом вошел в спальню. Вынув бутоньерку из петлицы, он на некоторое время в нерешительности остановился, а потом вернулся в библиотеку и, подойдя к своему портрету, долго всматривался в него. В слабом свете, проникавшем сквозь светло-кремовые шелковые шторы, лицо на портрете показалось ему неуловимо изменившимся. Выражение лица было каким-то иным, – в линии рта появилась складка жестокости. Что за нелепость!
Дориан повернулся и, подойдя к окну, поднял штору. Комнату залил яркий утренний свет, разогнав причудливые тени по темным углам, где они и остались лежать подрагивая. Однако в лице на портрете по-прежнему была заметна какая-то странная перемена; теперь она проступила даже еще более явственно. Складка жестокости у рта была видна настолько отчетливо в скользивших по полотну ярких отблесках солнца, что у Дориана возникло ощущение, будто он смотрит на себя в зеркало после совершенного им ужасного преступления.
Он поморщился и, взяв со стола овальное ручное зеркальце в украшенной купидонами рамке из слоновой кости – один из многочисленных подарков лорда Генри, – взглянул на себя. Нет, никакой складки у его алых губ не было видно. Что это могло означать?
Он протер глаза и, подойдя к портрету поближе, снова стал внимательно всматриваться в него. Ни малейших следов свежих изменений в мазках он не заметил, и все же выражение лица явно изменилось. Увы, ему это не почудилось – страшная перемена была очевидной.
Порывисто опустившись в кресло, Дориан принялся размышлять. И вдруг в его памяти всплыли слова, произнесенные им в студии Бэзила Холлуорда в тот день, когда портрет был закончен. Да, он отлично их помнил. Он высказал тогда совершенно безумное желание: пусть он навечно останется молодым, а вместо него стареет портрет; пусть его красота никогда не поблекнет, а печать страстей и пороков ложится на лицо, изображенное на холсте; пусть следы страданий и тяжких дум бороздят лишь написанный художником образ, а сам он сохранит весь нежный цвет и прелесть своей тогда еще едва осознанной юности. Неужели его желание сбылось? Нет, такого не может быть. Чудовищно даже думать об этом. И тем не менее перед ним был его портрет со складкой жестокости у рта.
Но разве его поступок был жестоким? Ведь не он, а Сибилла во всем виновата.
