И пытаемый старец со шрамами на голове.
В голове сами собой складывались строки:
Но что за визг пронзает слух
И что за токи крови льются,
Что весел так Приапов дух…
Да оттого, что узрел новую жертву.
Се идет к нам х. дряхл и сед,
Главу его накроет шляпа,
Лишь ранами покрыта плешь.
Трясется и сказать нас просит,
Когда смерть жизнь его подкосит.
Затем он к вам сто верст шел пеш.
И пытки. И картины Плутонова царства, куда спускался чернокнижник. И зловещее пророчество о судьбе некоей старухи, которая, «пленясь Приапа чудесами, трясется, с костылем бредет», чтобы выпросить у всемогущего бога вернуть ей молодость и способность, как и прежде, предаваться разврату. Разумеется, государыня-императрица Елизавета Петровна не была поименована вслух. Но, как говорили древние латиняне, sapienti sat – умному достаточно.
Понятное дело, что все эти видения Иван доверил бумаге, лишь вернувшись в университетские пенаты. А перед тем положил перед ясными очами его сиятельства нетолстую кипу исписанных убористым (знамо дело, измененным) почерком листов.
Граф остался доволен, несмотря на то что сведения, сообщенные студентом, касались все больше нравственного облика персонажей – никакой политики. И даже похвалил за сметливость в отношении почерка. Еще и цидульку дал с собой к Ваниному начальству, в коей прописано было, что «хотя он, Барков, за то подлежал жестокому наказанию, но в рассуждении его молодых лет и в чаянии, что те свои худые поступки он добрыми в науках успехами заслуживать будет, от того наказания освобожден».
С тех пор и завязалась их с его сиятельством странная дружба-любовь. Противная Иванову естеству. Но от которой не так просто было отгородиться срамной одой, ставшей первой в череде его потаенных сочинений.
Хотя отчего «потаенных»? Разве потому лишь, что их невозможно было напечатать ни в университетской, ни в какой-либо иной типографии необъятной империи Российской? Но и без того плодились в списках, словно мыши. Принося сочинителю, не особенно и скрывавшему свое имя, славу «русского Пирона».
Александр Иванович Шувалов о «проказах» подопечного тоже знал. И не придавал им большого значения, явно не желая узнавать себя в главном герое оды. При нужде и помогал. Например, вступился, когда уже буквально через месяц после их знакомства Ивана за буйный нрав таки исключили из состава студентов. (Барков никак не мог залить бушевавший в груди пожар. Но разве ж водкой заливают пламя, да еще и нравственное.)
В вечную матросскую службу, как то полагалось бы, Молодой человек сослан не был. Определили в университетскую типографию учеником. Да еще и назначили обучаться российскому штилю у профессора Крашенинникова, и языкам французскому и немецкому. И только по окончании учебных часов приходить в печатню.
Споспешествовал граф и дальнейшему продвижению своего подопечного по службе. Сначала в канцелярию Академии, переписчиком-копиистом, а потом, зимой пятьдесят пятого, – в
