бицепсами ее собственный муж? Надо же, как ей повезло, оказывается. А это ее собственная рука? Изящная, надо отметить, с узким, аристократическим запястьем. И что теперь со всем этим делать? С атлетом – мужем и… запястьем? Пользоваться как-то? Применять в быту? Вести обыденное существование дальше – словно все в порядке вещей? Но… Как-то неловко, некомфортно продолжать жить, как ни в чем не бывало, когда ощутимо, буквально физически чувствуешь, что еще мгновение назад тебя тут не было. А где? Где же она тогда была? Она не могла вспомнить точно – только какие-то смутные отголоски чего-то далекого, очень светлого и заманчивого мелькали где-то в мутных, закрытых для понимания, глубинах сознания – одни неясные обрывки, эйфорические всполохи – без подробностей, без конкретики. Ощущение чего-то упоительного, обволакивающего, как теплые, нежные волны тропического океана, как оберегающая собою от всего инородного, страшного и злого, утроба матери. Как же уютно и покойно там было – она не должна была этого помнить, разумеется, но почему-то помнила – отчетливо и ясно. Помнила не картинками, как всю свою сознательную жизнь, а чувствами, тактильно – кожей, ментально – никогда более не испытанным абсолютным спокойствием ума, а еще душою – волшебным, окутывающим облаком безусловной любви.
Страха не существовало. В том измерении в принципе отсутствовало такое понятие.
Страх ворвался потом, разрывая в клочки ее маленькое, беззащитное тельце – сразу же, с первым отважным вздохом на этой суровой планете. Ворвался и перекорежил все внутри, свел судорогой еще бессильные, не научившиеся управлять собою, ручки, ножки и пальчики, исказил гримасой обиды и ужаса младенческое личико – болезненно покрасневшее на сухом, колючем воздухе, царапающем нежную, привыкшую к неге ласковых плодных вод, кожу. Весь ее былой уютный мир из гулко тихого, ровно баюкающего и оберегающе теплого вдруг стал опасным, до краев наполненным тоской и непереносимой болью. Навсегда. И теперь, даже тогда, когда для тоски и боли не существовало объективных причин и вроде бы даже имелись некие поводы для радости, все равно, тоска и боль не уходили совсем, они навязчиво маячили где-то рядом, шатались в зоне видимости, едва слышно, но все-таки вполне различимо, шелестя балахонистыми одеждами. Они пытливо и жадно глядели бесконечно пустыми глазами-дырками в истлевших черепах, терпеливо ожидая момента, когда же можно будет подойти к выбранной жертве ближе. Они не могли позволить себе уйти, потому что с Настей всегда оставался страх. Страх, что снова задушат тоска и боль.
Страх, это когда все как будто уже случилось. Вроде бы еще нет, вроде бы все тихо, спокойно, безмятежно, но… как же удушающее страшно. Очень. Всегда. Без отдыха и передышки.
А конкретика? Конкретика вот она тут – муж, красивый, умный и правильный. Идеальный. Почти. Если игнорировать существование его любовниц. И ее узкое запястье, которое этот идеальный муж очень любил ласково целовать. Это она помнила. Значит, это все-таки ее тело? Собственное. И
