миндаля серым цветом отблескивают. Впрочем, серый он лишь порой, а порой от смеха искрящегося голубизной в тебя ударяет. Тело гибкое, гнущееся, но женственное – знаете, такое сочетание убийственное бывает – гибкое и, кажется, хрупкое, но такое очень женственное, со всеми этими плавными переходами от покатых плеч… от бедер… Редкое такое сочетание, которое лишь на полотнах старых мастеров, как правило, итальянской и фламандской школы, встречается. Да еще в жизни иногда.
И вся она так и светится этой женственностью своей дивной, которая обещает тебе и развратную любовь наложницы, и нежную материнскую любовь, и заботливую любовь сестры. Ведь бывает такая многомерная женственность и многомерная любовь, которой нет сил и желания противостоять. Да и зачем?
Так вот, один из курфюрстов увидел нашу красавицу, и не дурак он был, даром что герцог, и понял сразу, что ни трон его, ни звания, ни мундир с эполетами, ни даже его предполагаемая белесая курфюрстка – не стоят они ничего по сравнению с любовью. И с единственной правдой счастья, которую только любовь и приносит. А поняв все это, бросил он всю эту обузу к чертовой матери и пал к ногам средневековой нашей Ребекки, и пожалела она его, и приняла.
Что она в нем нашла, это загадка, конечно: ну, подумаешь, курфюрст, мало ли их всяких – вон на Инфанта нашего хотя бы посмотри. Но так или иначе, пожалела она его, и оставил курфюрст трон и мантию, и поселились они в маленьком городке, и зажили счастливо, и народили деток.
Так с той самой поры и образовалось две ветви курфюрстов: одна – лютеранская, другая – совершенно обратная. Но те, которые из лютеранской, оказались как-то так развеяны по пространству истории – сами знаете, времена в Средние века были крутые, нестабильные, типа теперешних. И кто знает, может, пали они в честном бою от руки какого-нибудь тевтонского рыцаря, а может быть, наоборот, поотравляли друг дружку по одному в дворцовых своих интригах. Так или иначе, но факт тот, что откромсали ветвь, даже сучка не осталось.
А вот другая ветвь выжила и дожила до нашего сегодняшнего повествования, и даже, похоже, неплохо себя чувствует, если по Инфанту нашему судить.
Встретил же я Инфанта в ранней студенческой юности, когда детские, материнские черты еще доминировали в его подозрительно не сложившейся, несуразной фигуре. И поэтому, когда мы узнали его генеалогические откровения, ну, про курфюрство, его предками добровольно оставленное, как-то сразу само собой и возникло такое законное прозвище: «Инфант». Так оно за ним и осталось. И в принципе мы все давно позабыли его естественное нареченное имя, а те, кто узнал Инфанта позже, даже и не знали его. Да он и сам уже не помнил.
Впрочем, Инфант всегда вел себя скромно, на владения свои законные где-то у Балтийского моря никогда не претендовал, хотя прав у него было хоть отбавляй. Мы тем не менее не могли пропустить такой удачи и тайком от литовских бдительных органов сформировали правительство в изгнании при Инфанте. Или, как
