выглядит ослепительно и даже женственно, хотя мои штаны были просто унылыми старыми коричневыми вельветками – Да, коричневые вельветовые штаны и румяные яблоки, и моя кукурузная трубка и большой кисет с табаком засунутый в карман, тогда еще не затягивался а просто пыхал, гулял и пинал листву засыпавшую доверху канавы как прежде как я бы делал в четыре года, октябрь в Лоуэлле, и изумительные ночи в гостинице в Трущобах (гостиница «Депо-Чэмберс» возле старого депо) с моим завершенным буддистским или скорее вновь пробужденным пониманием этого сна этого мира – славный октябрь, закончившийся поездкой обратно в Нью-Йорк сквозь лиственные городишки с белыми колокольнями и старой сухой бурой новоанглийской землей и молодыми сочными студенточками из колледжей перед автобусом, приехав на Манхэттен в 10 вечера на сверкающий Бродвей покупаю пинту дешевого вина (портвейн) и иду пешком и пью и пою (присасываясь к горлышку на стройках 52-й улицы и в парадных) пока на Третьей авеню мне не попадается на тротуаре сама Эстелла старая моя страсть с целой компанией народу среди коего ее новый муж Харви Маркер (автор «Нагих и обреченных») поэтому я просто даже не смотрю а ниже по улице сворачиваю как только сворачивают они, любопытные взглядики, а я подрубаюсь по дикости нью-йоркских улиц, думая: «Мрачный старый Лоуэлл, хорошо что мы из него уехали, взгляни как народ в Нью-Йорке будто бы непрерывно карнавалит и праздничает и у них Субботняя Ночь веселья – что еще делать в этой безнадежной пустоте?» И я шагаю в Гринич-Виллидж и вхожу в бар (хеповый кошак) «Монмартр» уже клевый и заказываю пива в тусклом свете набравшихся негров-интеллектуалов и хипстеров и торчков и музыкантов (Аллен Игер) а рядом со мною негритянский пацан в берете который говорит мне
– Что ты делаешь?
– Я величайший в Америке писатель.
– Я величайший в Америке джазовый пианист, – говорит он, и мы жмем друг другу руки, выпиваем за это, и на пианино он выколачивает мне странные новые аккорды, сумасшедшие атональные новые аккорды, к старым джазовым мелодиям – Малыш Эл официант объявляет его великим – Снаружи октябрьская ночь на Манхэттене и на оптовых рынках набережной стоят бочки и в них грузчики оставили гореть костры возле которых я останавливаюсь и грею руки и прикладываюсь раз два раза к бутылочке и слышу бвууум пароходов в проливе и задираю голову и там те же самые звезды что и над Лоуэллом, октябрь, нежный и любящий и печальный, и весь он рано или поздно увяжется в совершенный букет любви я думаю и я поднесу его Татхагате Господу моему, Богу, со словами «Господи Ты возликовал – и славен будь за то что показал мне как Ты это сделал – Господи теперь я готов к большему – и на сей раз я не стану хныкать – На сей раз я сохраню ясность разума и пойму что он суть Твои Пустые Формы».
…Этот мир, осязаемая мысль о Боге…
35
До самой этой молниеносной бури которая была сухой, разряды били в сухой лес, только потом пошел
