роща. Белые стройные стволы, тонкие ветви, усыпанные крохотными молодыми листочками и похожие на кружево на фоне синего неба.
– Красота! – сказала Лиза, улегшись на скамейку лицом к небу. – Облака, листочки. Гляньте, как хорошо. Я бы так тут и осталась. Навсегда.
– На лавке? – уточнил Симон, присаживаясь рядом.
– Желательно на чем-нибудь помягче, – согласилась Лиза.
Симон стянул куртку и осторожно подложил Лизе под голову.
– Вот, – одобрила она, – так сойдет. А может, ну его, этот Софиенград? Свернем сейчас на какую-нибудь проселочную дорогу, доедем до любой симпатичной деревни, какая глянется – и останемся там до зимы. Летом в деревне хорошо… Речка, рыбалка, печеная картошка, парное молоко…
– А что, мне нравится! – одобрил Андрей. Он улегся на соседнюю лавку, копируя Лизу. Лежать было жестковато, зато солнце грело щеку, и над головой неспешно плыли облака, в которых можно было разглядывать разные картины. Море, которое осталось далеко позади, Акулий пляж, Борю, который, наверное, сейчас опять сидит на камнях вместе с Грозой… Вот бы получилось уломать Симона вернуться… Но Андрей сам знал, что нельзя – Симон что-то объяснял насчет документов, мол, дядя Филипп, когда передавал им все документы, велел больше года на одном месте не задерживаться. Мол, после года надо вставать уже на постоянную регистрацию, а это уже совсем другие проверки. И лучше переезжать подальше от прежнего места, чтоб лишних вопросов не возникало.
Поэтому неизвестно теперь, когда они вернутся на море…
Но деревня летом тоже хорошо. Речка, рыбалка, костры по вечерам… Мясо, жареное на углях, с горьковатым запахом дыма, обжигающая язык, невероятно вкусная, рассыпчатая печеная картошка с горелой корочкой… Душистый травяной чай, давно забытый вкус – только мама умела такой заваривать. Пламя танцует на мерцающих углях, алые искры летят в черное небо. Папа играет на гитаре, и музыка тоже летит в небо, во тьму, тает вместе с алыми искрами. И это так красиво, что мурашки бегут по спине. А мама как-то чувствует его дрожь, обнимает Андрея за плечи, спрашивает нежно: «Ты совсем замерз, Птенчик». Симон насмешливо и ревниво хмыкает – он уже воображает себя взрослым и поэтому бывает очень противным, издеваясь и над тем, что мама называет Андрея детским прозвищем «Птенчик», и вообще над всеми этими телячьими нежностями. Но мама тихо смеется, и обнимает Симона другой рукой. И говорит, всем троим: «Пойдемте домой, мальчики. Уже слишком поздно» «Ну, мам», – жалобно ноет Симон, забыв, что он уже взрослый. Андрей только жалобно вздыхает – он тоже сидел бы тут до утра, хотя глаза уже и слипаются. «Все, – строго говорит мама, и всем понятно по ее голосу, что спорить бесполезно – Завтра будет новый день. Еще лучше»…
… – Симон, – тихо сказал Андрей, отвернувшись в сторону, чтобы никто не увидел его слез. Он, конечно, не плакал… просто, кажется, что-то попало в глаз. – Симон, может, правда, поедем в деревню… как…
Он запнулся. Чуть было не сказал: «как тогда, когда мама и папа были живы». Но остановился
