того, чтобы устремиться вперед, как он призывал, явно предпочла бы повернуть назад. Савва Иванович заметил ее нерешительность и взял жену за руку, посчитав, что этого достаточно, дабы увлечь ее за собой, но Елизавета Григорьевна отняла руку и сказала:
– Савва, не горячись. Остынь. Я боюсь.
– Чего ты боишься?
– Слышишь? – Вдалеке – как раз там, где была дубовая роща, хлопнул выстрел. – У него ружье.
– И что из этого? Подумаешь – ружье. Николай Семенович, что нам какие-то ружья! Мы и не в таких переделках бывали, – воззвал он к Кукину, хотя имел в виду кого-то другого, более подходящего на роль сподвижника по опасным переделкам. – Как мы когда-то в Персии, а? Лихие янычары! Башибузуки!
Кукину не доводилось бывать в Персии, но он из мужской солидарности поддержал Савву Ивановича:
– Да, есть что вспомнить…
– Уж янычары-то… надо бы знать. – Елизавета Григорьевна не упрекнула бы мужа, если бы не грозившая ему опасность.
– А что янычары? Мне в гимназии на истории хорошо спалось. А в Горном корпусе мы сами, как янычары, строем ходили.
– То-то и видно, что ты проспал всю Османскую империю.
– Ах, это! Зато я в математике кое-что соображал.
Хлопнул еще один выстрел, и показался голубоватый ружейный дымок.
– Савва, прошу тебя. Не испытывай судьбу. Эта встреча нам ни к чему!
Испробовав все средства повлиять на жену, он сдался.
– Ну хорошо. Оставайся здесь, а мы скоро…
– Я одна не останусь. Это жестоко – меня здесь оставлять.
– Всего пятнадцать минут. Можешь взять мои часы и заметить время… – Он достал из кармана и протянул ей часы на серебряной цепочке, но Елизавета Григорьевна отпрянула и завела за спину руки.
– Умоляю. Я тебя не пущу.
– Не бойся. Ничего не случится. В конце концов… – Савва Иванович хотел напомнить о своем револьвере, но вовремя осекся, понимая, что это вряд ли успокоило бы жену. – В конце концов, мы просто познакомимся с этим фруктом. Знакомства все равно не избежать.
– Возможно, он пьян или не в себе. Что тогда?
– Возможно всякое, но потенциальное бытие – еще не бытие. – Савва Иванович сам не ожидал от себя такой философской глубины и призвал всех воздать ему должное: – Каково сказано! Истинный Гегель!
– Не Гегель ты – Меркуцио, который ломался, кривлялся, паясничал, а его убили.
– Как ты любишь Шекспира!
– Я тебя люблю и не переживу, если с тобой что-нибудь случится.
– Уверяю, ничего не случится, и я не Меркуцио. Во всяком случае, паясничать не собираюсь. Ну все, все… Хватит! – Савва Иванович спрятал часы, тем самым ставя точку в затянувшихся и бесплодных переговорах. – Прости. Мы отбываем.
Он бодро выступил вперед. А Кукин, тоже изрядно напуганный выстрелами, понуро поплелся следом – поплелся, как закованный в цепи невольник.
Этюд десятый
Сладилось
