А я и сам точно не помню, что случилось. Мне говорили, что меня в реке увидели. В Майори, в реке я был. Оттуда и подобрали.
Отвечал он, не меняя выражения лица и темпа речи. Опер молчал. Фрольцов тоже. Опер рассматривал Фрольцова, Фрольцов свое нечто. И тут вдруг до Ильина дошло, что Фрольцов на самом-то деле и «нечто» в метре от себя не видит. Не исходит из его глаз то незримое и невесомое, что как-то умудряется проникнуть к нам в спинной мозг и, видимо, замкнув там какое-то реле, посылает сигнал головному… и мы оборачиваемся. Без оклика. Без видимого знака. Не исходило ничего из глаз Фрольцова. Но не были они тусклыми, как у покойника, и не были они глазами безумца, которые источают еще и как, но без фокуса – сразу во все стороны, отчего и страшно, так как не ясно, на что же на самом деле направлен взгляд безумца.
– Рассказывайте по порядку, – нарушил тишину Ильин.
– Нет, лучше вы спрашивайте, а я буду отвечать.
– Итак, вас увидели в реке?
– Да.
– А какого числа это было?
Фрольцов заговорил, почему-то все понижая и понижая голос и с перерывами: «Первого апреля… Еще и санитары смеялись, что в день дурака им меня доставили… Меня в психушку отвезли, на Твайку…» И продолжил рассказ о том, как его лечили. И какие там больные. Как оттуда не выйти никак по своей воле… А потом он вдруг повернулся к Ильину и, посмотрев тому прямо в глаза, почти крикнул: «Я в одежде был! Понимаете? В одежде в реку пошел! В марте! Жить не хотел!» После этого замолчал, даже как-то вроде и удивился этому своему вскрику-выплеску боли, потом лицо его исказилось и он разрыдался, приговаривая: «Тонечка, где же ты, моя Тонечка? Где же ты теперь?»
В кабинете у опера плачут часто. Плачут и заявители, плачут и злодеи, которые прежде были причиной слез заявителя. Плачут родители несовершеннолетних потерпевших и плачут родители несовершеннолетних преступников. Плачут совсем искренне и плачут совсем неискренне. Фрольцов плакал искренне. Так, как может плакать взрослый пятидесятилетний мужчина. Закрыв лицо руками и сдерживая рыдания. Ильин встал, налил воды из графина и подал заявителю. Фрольцов выпил почти полный стакан, потом достал носовой платок из кармана и остатки воды вылил на него. Влажным платком обтер лицо и шею, приоткрыв простенький нательный крестик на таком же простеньком шнурке. Ильин, чтобы отвлечь заявителя, спросил его о роде занятий.
– Да какой уж там род занятий – пенсионер я, военный пенсионер. Четыре года как на пенсии, – взяв себя в руки, но все еще всхлипывая, ответил заявитель.
– Вот как? – удивился опер. – А я думал, что вы всю жизнь физическим трудом занимались, глядя на вас – атлета.
– Да какой уж теперь… атлет, – повторил Фрольцов. – Это раньше, по молодости. Гиревик я… был. С юности занимался. Победы были. Призы получал. Все… было. А сейчас нет ничего…
– Служили где? – продолжал задавать вопросы не по теме Ильин.
– Служил? В штабе округа служил, начальником ревизионной группы
