моим окном что днем, что ночью карнавал. При свете – торговля, во тьме – гульба, да драка у пивной. Теперь – дело иное. Шалман закрылся, торговля притихла. Штиль. Стиль.
Я направился к южной кромке крыши. Оттуда был хорошо прорисован атлетический торс высотки у «Сокола» – той самой, на которой угасла зоркость моего взгляда с больничной крыши. Так что, если сложить мои собственные прямые, то выйдет весь диаметр Москвы. А это – о-го-го какой размах!
Ну а где же ты притаился от вируса, мой художник? Дай бог тебе крепости. Неужели вирус может найти человека, который решил затеряться в том муравейнике? И неужели от случайного можно в нем укрыться, затаившись?
Ветер не дает задуматься, он толкает в спину. Куртка надувается парусом и подводит меня. Мне не доводилось ходить на яхте, вот я и недооценил собственную парусность. Меня словно рвануло тугим канатом к краю, и я полетел. Испуг остановил сердце на мгновении восторга, но мысль, но чувство не успели замереть, они слились в осознании легкости бытия. Так легко! Всех жаль, и все легко. Легче легкого душа твоя… Не надо влачить, не надо бояться за самое близкое, и ни вируса нет, ни рака. Сдуло одуванчик, и больше ничего нет. Ничего больше нет. Сердце должно было бы разорваться от муки, что больше не увидать ту, ради которой – все… Но не разорвалось, потому что – замерло.
Все сущее объединилось в одно. Бесконечно долгое время и бесконечно наполненное, населенное, крохотное пространство. Оно покачнулось, отстало от меня, легкого, как былинка с одуванчика, но тут новый порыв вернул меня на крышу. Волна выбрасывает на берег, а потом возвращает в океан. Возвратный ток. Неужели и вихрь воздушный способен творить такое?
Возле меня стоит кочевник. В его зрачках – укор. В них потухло время. Он только что поверил в бога, вернувшего меня на твердь. Он ни слова мне не сказал, только под руку проводил до самого лифта. Расставаясь с ним, я улыбнулся и протянул руку. Не знаю, отчего, но мне по-прежнему было легко, хорошо, свободно. А он отскочил от меня, как от чумного или холерного. Тут я вспомнил: Пушкин сидел в холерном карантине. И действительно, в Болдине…
СТОЯН
Опытным черным глазом хромой грек Григорис отметил новенького на прогулке, по-немецки называемой тут, в тюрьме, «свободным часом». Не в том только смысле новенький, что новопоступивший, а в том, что вообще первачок. Это видно по всему. По тому, как чешет в замешательстве затылок, и потом приглаживает короткие светлые волосы, приподнявшиеся на темени кисточкой, и убирает руку в карман, и снова достает оттуда, ведь нечего ей там делать. И снова к затылку. Григорис прищурился, заладил самокруточку вслепую, не глядя на пальцы, и стал наблюдать, как поведет себя новенький, впервые очутившись во дворе, замкнутом высокими бурыми стенами. Грек охотно и давно вел наблюдения за такими. Это стало его хобби. Одни «усугубляются», упирают подбородок в грудь, а взгляд в каменистую дорожку, и начинают мерить круги, косо, исподлобья оценивая своих нынешних товарищей по несчастью. Другие сразу ищут своих,
