revue» статью[132] о Достоевском, ниспровергнув кумира юности. Поводом стала публикация в журнале «Proletkult», где творчество русского писателя, выходца из дворянского сословия, оценивалось как чуждое и вредное для пролетариата. Да, соглашался Быстролетов, он чужд, но не по причине социального происхождения. Достоевский был отвергнут своим классом, но и не прибился к буржуазии. Его творчество типично для капиталистического общества – это творчество художника-индивидуалиста, чуждого коллективизму и объективному наблюдению за окружающей средой, замкнутого в собственном «я» и черпающего из него материал для своего дела. Идеалист в молодости, Достоевский, пройдя через каторгу и пережив всевозможные мучения, превратился в типичного представителя идеологии «последнего человека» – то есть деклассированных элементов. Люмпен-пролетариат, чрезвычайно разнообразный по происхождению, асоциален, анархичен и враждебен революционной идеологии. Достоевский направил свой талант литератора на изучение социального падения, однако «униженные и оскорбленные» для него не более чем материал для наблюдений. Каторга породила у него болезненный интерес к психологии преступления и природе зла. «Когда он говорит от имени зла – он удивительно оригинален, чрезвычайно выразителен, поразительно умен. Его герои зла незабываемы для читателя. Но как только начинает создавать “положительный идеал”, то становится до жалости банальным. Образы “добрых” ему вообще не удаются. Мышкин, Алеша, Зосима и другие – все они напоминают манекены, а не живых людей». Его слова о всеобщей любви и евангельском смирении неубедительны, это не более чем выходной костюм, под которым он скрывает, в том числе от самого себя, свои настоящие симпатии. Прячет куртку каторжника, искалеченного жизнью. Поэтому у Достоевского нечему научиться тем, чья цель – участвовать в преобразовании общества.[133]
«Я наблюдал Быстролетова почти два года – и видел, что это еще мальчишка, очень горячий, увлекающийся, фантазер, – вспоминал Сергей Александровский[134]. – Я думаю, он совершенно искренне принял революцию и коммунизм».[135]
Это стремительное погружение в идеологию социализма больше похоже на выбор сердца, чем рассудка. Выбор человека, не сжившегося с нарочитой пристойностью и глубоким прагматизмом буржуазного мира, в который к тому же попал чужаком. В глубине души Дмитрий оставался романтиком-бунтарем. Не случайно любимым поэтом «горячего мальчишки» был Николай Гумилёв[136] – любимым настолько, что, когда в одном из сибирских лагерей Быстролетов повстречает его сына, то вместе с ним полночи проведет за поочередным чтением наизусть гумилевских стихов.[137]
Сознание собственной правоты закаляется в борьбе за свои взгляды. Рано или поздно противостояние «белых» и «красных» студентов должно было вылиться в стычку – стенка на стенку. Что и случилось в начале ноября 1924 года. В Прагу на несколько дней приехал Павел
Быстролетов писал эту статью явно под влиянием книги философа-экзистенциалиста Льва Шестова «Достоевский и Ницше» (переиздана в Берлине в 1922 г.). В примечаниях он даже рекомендует ее: «для марксистского анализа [книга] предоставляет много материала, хотя и сырого».
D.Bystroletov. O Dostojevskem // Komunisticka revue (Praha). 1924. № 5.
После Праги Александровский заведовал отделом стран Центральной Европы НКИД СССР, в 1925–1929 гг. был полпредом в Литве и Финляндии.
Из письма-ответа на запрос ОГПУ (фрагмент опубликован в статье В.С Мотова «Первые аналитики разведки» // «Военно-исторический архив». 2005. № 6).
Парадокс, но Гумилев, расстрелянный в августе 1921 г. как участник контрреволюционного заговора, среди советской молодежи был весьма популярен. Под влиянием основоположника акмеизма оказались многие поэты – например, Багрицкий, Лавренев, Рождественский, Тихонов. Лишь в конце двадцатых Гумилева стали клеймить как «фантазирующего реакционера». Быстролетов, по всей вероятности, увлекся его поэзией уже за границей – сборники стихотворений Гумилёва выпускали берлинские эмигрантские издательства.
Д.А.Быстролетов. Записки из Живого дома / Пир бессмертных. Т.3. М., 2011. С. 233.
