и по Клюеву, и по Кузмину, и по детству (я обожала Семирадского и икону в зале нашей гимназии)180.
По-видимому, переводя дату своего рождения в соответствии с новым стилем, Юркун прибавил тринадцать дней, как предписывалось Декретом о введении в Российской республике западноевропейского календаря, хотя в тексте декрета такая операция подразумевалась для дат XX века. Но Юркун посчитал так, как он (да, наверное, и не он один) понял.
До 1918 года день рождения Юркун отмечал 3 сентября, об этом есть упоминание в дневнике Кузмина от 3 сентября 1915 года: «3 (четверг). Бедняжка мой. Его рожденье, и даже нельзя провести повеселее»181.
В ЦГАЛИ СПБ, в фонде О. Н. Гильдебрандт-Арбениной, хранится документ, значащийся как «Письмо Ю. И. Юркуну Эрнста С. Р., искусствоведа». Однако анализ почерка183 и содержания письма указывают на ошибочную атрибуцию.
Так, Сергей Ростиславович Эрнст184 к лету 1913 года уже был студентом историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета, тогда как автор письма только собирается подавать документы в Николаевское инженерное училище. Кроме того, орфография письма вряд ли могла принадлежать С. Эрнсту, которого П. П. Вейнер характеризует так:
[1913,] март, стр. 33185. Впервые в качестве автора появляется С. Р. Эрнст. Краснощекий юноша, студент из Вологды, горевший любовью к искусству, уже много знавший и чувствовавший – таким пришел он в редакцию и сразу нас заинтересовал: мы надеялись из него выработать преемника Врангелю и стали охотно не только предоставлять ему свои страницы для его материала, но и постоянно подбивать его на дальнейшее, задавая ему темы. Очень молодой и лишенный той преемственной культуры, на которой вырос Врангель, он не имел достаточного самокритического чутья: если по добросовестности обработки он стоял на превосходной высоте, умел, как пчела, повсюду и как бы походя собирать нужное для его целей, отличался прекрасной памятью и острым глазом, прислушивался к чужим мнениям, то в смысле стиля он вдавался в излишнюю изысканность, цветистость, изломанность186, с которыми приходилось бороться187.
Первая буква в затейливой подписи в конце письма действительно напоминает заглавную «Э», однако в середине слова явственно видна «лишняя» буква «е» («…ест»), отсутствующая в фамилии «Эрнст». С большой долей вероятности можно предположить, что начальная буква подписи – «О». Таким образом, подпись корреспондента Юркуна – Орест. Некий Орест упоминается в дневнике Кузмина как знакомый Юркуна, первый раз в записи от 27 мая 1913 года188.
Окончательно не атрибутированное письмо Ореста – тем не менее одно из самых ранних известных на сегодня писем к Юркуну от корреспондента, судя по его осведомленности об образе жизни Кузмина и Юркуна, принадлежавшего летом 1913 года к их близкому кругу.
Письмо приводится по автографу: ЦГАЛИ СПб. Ф. 436. Оп. 2. Д. 17189.
Ср.: «Это не сектантство отнюдь, это естественное устремление высокой души к небесному Жениху… Монашество, аскетизм ей противны; она не позволит Марии обидеть кроткую Марфу» (
Имеется в виду поэтический цикл М. Кузмина «Лазарь» – последний раздел книги «Форель разбивает лед» (1929), в котором обыгрывается евангельский сюжет. Ср. запись от 16 апреля 1960 г.: «Завтра Пасха. Забываю многое, но не забываю стихов М<ихаила> Ал<ексеевича>, „Лазаря“ и „Алым ударит в ставни…“» (
Выражаю благодарность И. А. Золотинкиной, старшему научному сотруднику Государственного Русского музея, за консультацию о почерке С. Эрнста на основе его автографов из фонда С. Р. Эрнста в ОР ГРМ.
См. о нем:
П. П. Вейнер дает комментарий к статье С. Эрнста «А. М. Легашев» (Старые годы. 1913. март. С. 33–36).
Ср. мнение о стиле С. Эрнста в дневнике К. Сомова (запись от 23 июня 1919 г.): «Эрнст заходил, принес книжку обо мне <…> Неплохо, толково, но чрезвычайно язык восторженный и не простой» –
Архивная датировка письма: «19.05.1913» – исправлена по автографу.
