да и внешностью мать-природа не обидела. Дура, что тут скажешь?! Ладно, Лизок, не грусти, живы будем- не помрём.
Лида звонко хлопнула меня по плечу, ладошкой, облачённой в резиновую перчатку, и направилась в «Радужную зону».
Я поплелась за ней, размышляя над несправедливым разделением благ. Почему, кому-то всё, и мужа, и детей, и дом- полная чаша, и красота, и сильный характер, а кому-то –внешность подростка и судьба неудачницы?
Этот день был соткан из тоски, одиночества и безумной, смертельной усталости. Хотелось в душ, под упругие струи прохладной воды, хотелось растянуться на чистых простынях, закрыв глаза, а ещё ужасно, до слёз, до крика хотелось почесаться. Под тканью комбинезона, перчатками и бахилами тело прело и зудело, будто по всей его поверхности бегали мелкие и до жути кусачие мураши. К вечеру, пальцы рук, стали неповоротливыми, вялыми и разбухшими, словно разваренные сосиски. Целый день палату заливал ослепительно-яркий свет зимнего холодного солнца. Слишком много было этого навязчивого, неживого, какого-то агрессивного света. Он, как нарочно, обнажал всю уродливость палаты, в которой стонали, охали, кашляли и харкали больные. Пожелтевшая побелка на потолке, серые простыни и подушки, грубо-выкрашенные деревянные половицы, ржавые железные кровати, серые пятна оголившейся штукатурки на стенах цвета горохового супа. Два старика, щупленький чернявый мальчик лет десяти и мужчина с измождённым, густо покрытым радужными пятнами и недельной щетиной лицом. Его жёсткий зелёный взгляд, лениво скользнувший по мне, показался смутно знакомым. Однако, задерживаться на этом не было времени. Я металась от одного к другому, то измеряя давление, то ставя капельницу, то подставляя судно, то подавая стакан воды. Солнце раздражало, от него хотелось спрятаться, но к приходу сумерек стало ещё хуже. Навалилась тоска, тягучая, липкая. Казалось, что в мире больше ничего не осталось, кроме этих больных людей, единственной тусклой лампочки, которая не светила, а размазывала мутную желтизну по потолку и стенам.
Вязкие мысли в гудящей голове о доме, о родителях, о Вадиме, которого больше нет, обрывки когда-то услышанных песен, прочитанных книг цветными лоскутами перемешивались, путались между собой, образуя пёструю кучу. А нездоровый, давящий окутывающий безнадёгой полумрак палаты, усиливал головную боль и невыносимое желание свалиться замертво, прямо на эти потёртые коричневые половицы.
Захныкал мальчик, и сердце сжалось и не только от жалости к ребёнку, но и от чувства вины перед ним. Он мог бы сидеть в школе за партой, шалить на переменах, играть в компьютерную игру, кататься с горки, а вынужден лежать в душной, пропитанной запахами хлорки, спирта, мокроты и рвоты палате. А всё из-за меня, моей обиды на Вадима, на то, что любимый мужчина променял меня на другую, более смелую, более дерзкую, более свободную.
Чёрт! Хватит об этом думать! Какой смысл посыпать голову пеплом и рвать на себе волосы? Если уж совесть совсем замучает, ты всегда можешь сдаться инквизиции. Не хочешь? Боишься за свою шкуру? То-то же! Иди и работай,
