которую работники столовой привозят сами. Покидать этаж в случаях, не связанных с работой – запрещено, покидать здание – запрещено, обо всех своих передвижениях в пределах этажа докладывать бригадиру. Помните, эти правила гарантируют вашу безопасность.
Мужик ушёл, и как только дверь за ним закрылась, комната наполнилась криками и вознёй. Женщины делили тумбочки, полки в шкафу, выбирали кровать.
Несколько бойких бабёнок тут же сгрудилось вокруг Ксении, наперебой что-то ей рассказывая, на что-то жалуясь. А та, снисходительно улыбалась, окидывая хозяйским взглядом комнату и людей, отданных в её власть.
Лида, усевшись на кровать, бросив под ноги сумку, ворковала с мужем:
– Борщ в холодильнике, пельмени на балконе. У Артёмки математику проверь, а то вчера двойку получил, ну вот не может он дистанционно учиться. Для него это не учёба, а игра какая-то. Когда теперь школу откроют, кто знает? Вите больше шоколада не давай, а то и без того, как леопард весь пятнистый.
Обычный диалог мужа и жены, бытовой, ничем не примечательный, скучный, если бы не голос, которым эти самые слова произносились. Ведь не о борще Лида, на самом деле, сейчас говорила, ни о математике, ни о диатезе. Каждое её слово было о любви к детям, к мужу, к их дому, к их такой обыкновенной, но в то же время, неповторимой, только их, жизни. Эти двое, на разных концах города пытались донести друг другу, что радужная лихорадка когда-нибудь пройдёт, а их любовь, их семья останутся. И никакой заразе их не разлучить, ведь они ещё живы.
Накатила слабость, и горечь, и желание заплакать. Как бы и мне хотелось так же болтать с мужем о борщах и котлетах, о сварливой соседке, о машине, нуждающейся в ремонте, о кредите на новый пылесос. Да о чём угодно, лишь бы знать. Что тебя ждут и любят, и есть на свете человек, который всегда будет рядом, который не предаст.
Ладно, раз уж нет у меня детей, позвоню родителям, ведь они- и есть мои родные люди, и есть моя семья. А руки-то дрожат. Ещё бы, после такой ссоры. Мать орала, что не даст мне уйти, что они с отцом многим пожертвовали ради меня, что я им обязана жизнью. Затем, исчерпав все аргументы и обвинения, мать принялась рыдать, жаловаться на головные боли и пугать смертью отца от сердечного приступа. Я же, в оцепенении смотрела на всё это, прекрасно понимая, что вся эта истерика – ни что иное, как спектакль, очередной. Какой там по счёту? Сотый? Тысячный? Миллионный?
– Мам, – тихо проговорила я, когда первый акт под названием «Праведный гнев матери» закончился и начался второй «Слёзы несчастной матери». – Я иду не на свидание, ни на вечеринку с друзьями, ни в кафе с подружкой. Да, в этих случаях твои истерики меня останавливали, и я оставалась дома, с тобой и папой, боясь обострения ваших болячек, не желая вас огорчить, обидеть, не желая чувствовать себя предательницей, по тому теперь и одна без мужа, без детей. Да что там говорить, у меня даже подружки нет, в компании которой можно напиться и пореветь. Но сейчас я ухожу на войну, как уходят солдаты. Только воевать мне
