их для гладкости мокрым пальцем, а пока застывала новая партия, бежать с еще теплыми леденцами к морю, ополаскивать их от земли в прозрачной водичке и потом осторожно раскладывать на листьях лопуха в холодной тени под стеной. Главное, не перепутать особые леденцы с обычными. Обычными вечером Хозяйка даже наградила, медовым и рябиновым, еще теплыми.
Там же под стеной он и уснул, когда солнце село и с моря пополз туман: просто лег в жухлую траву и провалился в черную усталость. Стылую землю сквозь траву и как болит избегавшееся за день, мерзнущее тело, он ощущал даже сквозь сон. Снились пауки. И тот, который на шее сзади, жуткий, и все те, что видел за долгий-долгий день.
Какое странное снится тело… Слишком много рук. Или ног. И они сами двигаются – волокут вперед, где тусклый свет. Он тоже теперь паук? Ну да, а чего хотел, если Хозяйка превратила его в своего лакея? И то волшебство, что живой – а то бы выжрала еще по пути до усохшего младенца, как ту толстую девку… Сверху давил низкий потолок, будто пауки уже утащили его под землю. Перед глазами мелькнула рука, опершаяся о шелковую стенку норы. Его собственная, мальчишечья, в синяках и свежем шраме от… От чего? Ой, еще рука – чужая, старушечья… Нет, не чужая, в знакомых синих венах – Хозяйкина… И еще одна… И нога… До колена сверху – нога, а дальше серебристыми стежками к ней пришита маленькая рука… В веснушках. Эта рука помимо воли вцепилась в паутину, напрягая мускулы, подтянула тело. На смену появилась Хозяйкина рука, внутри которой копошились пауки, вцепилась, потянула вперед… Голодные пауки переместились в нем самом, внутри, как в мешке, как в сброшенной старушечьей шкуре, и шагнула, как подпорку переставили, нога…
Впереди открылось темное, мерцающее снизу, низкое с черным земляным потолком пространство, где двигались сшитые из старых, морщинистых Хозяйкиных шкур многорукие, многоногие широкие тела. Под ними росла, шевелилась грибница. Неуклюжие чучела что-то переворачивали в ее слоях, рыхля, поливая ядом, и, временами отрывая белесые клубеньки и на ощупь отправляли их в непрерывно жующие рты множества плоских безглазых голов, торчащих из спин. И ему теперь тоже рыхлить это светящееся, мерзкое, и жрать его? И он такой же?
Это навсегда? И – никакого неба?
Кто-то совсем близко, обдав вонью, ухмыляясь, сказал Хозяйкиным голосом на ухо:
– Да вставай же ты, лодырь! Работы тьма!
Резануло солнцем по глазам. Утро. Небо, настоящее. Значит, еще жизнь. Значит, еще можно… Что можно, он не смог додумать.
Зато Хозяйка похвалила, что он послушный мальчик, и сняла с шеи жуткого паука. Яд задышал свободнее, но бегать стал только быстрее – провинишься, так опять посадит это черное чудовище…
Особые леденцы: красные, зеленые, лиловые, желтые – все переливались блеском и красотой, как драгоценные камни, глаз не оторвать.
– Эти, особенные, яркие – даже думать не смей без спросу есть, а то из ума выживешь. А у тебя и так немного ума-то осталось. Понял?
