взял красный карандаш. Вторым, в левую руку он взял изумрудный, самый красивый. Нарисовал траву с тенями и низкое солнце, как вчера, потом взял желтый и оранжевый и стал рисовать облака. Женя спросил тихонько:
– А ты всегда двумя руками рисуешь?
– Так лучше. Женя, тут нет такого цвета, какого была лошадь…
– Ты пока порисуй, чем есть. Малыш, вот что… Рокот твой мне покоя не дает. Ты не забоишься один? Про кнопку помнишь? Я пойду, проверю, что там слышно о твоем Рокоте и принесу еще карандашей.
До того, как вернулся Женя, он успел дорисовать лошадь. Загрустил. Нарисовал волшебного барса. Перестал понимать, хочется ли жить на небе, где нет лошадей и барсов, и быть подарком и золотым китом. Вот если бы Рокот был настоящий брат, а не «вроде бы», тогда, может, и не захотелось бы, а так… Тут интереснее, чем сидеть и видеть небо только в квадратике меж четырех стен. Он посмотрел на экран и потер лоб: да тут и вовсе неба не видно!
Женя вошел – беспокойный, резкий, совсем не такой, каким уходил. Заглянул через плечо:
– Хорошо рисуешь как. Малыш, а ты Рокота только вот тем утром видел?
– Да. …Женя. А вдруг он убился…
– …Почему ты так думаешь?
– Он хотел от вас в обмен на урожай людей волшебную бомбу, чтоб взорвать, и все стали друг другу свои.
– По сути верно. Но это не бомба, а… Устройство такое. Он его включил, да. Машина мира. Она работает, излучение идет, война в горах останавливается, наступает мир. Сгорела соседняя башня, не та, где машина. Но сам-то он пропал.
– Что?
– Пропал твой Рокот, малыш.
– Пропал?
– Исчез. Никто найти не может.
Глава 3. Леденцы
В карете было холодно, а за мутным окошечком в дверце видно только серый туман да еловые лапы. Карета, баюкая, покачивалась. Клонило в сон. Рубашка какая-то большая, хоть кутайся, почему-то обгорелая, дымом от нее пахнет, а с руки сползли к запястью бурые от крови бинты. Зачем бинты, если рука целая, вот? Бинты тоже пахли дымом. Он вспоминал клубы дыма в безучастном небе, поднимал голову и смотрел на черный стеганый потолок – в башне потолки тоже, наверно, теперь черные… Где?
Хозяйке не нравилось, когда он смотрел вверх. Она брала за руку, и от жути прикосновения обвисшей кожи, в перчатке которой шевелились тонкие кости, он тут же слабел и засыпал.
А когда просыпался, все так же лезли из тумана еловые лапы, порой глухо царапающие карету. Душно. Наверно, снаружи и неба-то нет. Ничего нет, только туман. Шевелиться нельзя. Бинты сползли с тонкой руки, упали. Ступни не доставали до пустых больших башмаков на полу. В голове горький, удушливый дым. Почему он одет в одежду с большого мальчика? Но ведь это его одежда… Рубашка льняная, в прожженных дырах, черные штаны, там в кармане должен быть… Что? Надо проверить, что там в кармане – но он не мог двинуть рукой. Даже пальцами шевельнуть не мог. Почему он хочет кричать, но молчит? Где солдаты? Где братья? Где… Где тот, кто… кого надо найти… Где он сам? Как его зовут?
Хозяйка сердилась и снова брала за руку… Лапы елок беспомощно скребли снаружи,
