порогом. «Ты все равно не достигнешь совершенства, – дразнил он ее. – Полнейший порядок означает отсутствие жизни». Он шептал на ухо Эльзе, что эти бесконечные уборки – не что иное, как мамин протест, что мама борется с жизнью, ища способ свергнуть ее власть над собой. «Но что это за власть такая? И зачем с ней бороться?» – недоумевала Эльза. Ян ответил, что, по его мнению, мама борется с жизнью, потому что у нее нет почвы под ногами.
Она вспомнила, что избегала споров с мамой и старалась во всем ей потакать – только бы та не кричала. Не потому, что мама кричала чаще других матерей – когда госпожа Адлер распекала своих дочек, слышно было даже на площади, – но потому, что мамин крик был иного рода: в нем слышалось настоящее отчаяние, и это заставляло Эльзу трепетать от ужаса. Казалось, гневными криками мама скрывала свою истинную трагедию, чтобы та не вышла на поверхность; может, она тяжело переживала тоскливое безделье или обиду на бабушку Розу, забота о которой легла на ее плечи с того дня, как бабушка овдовела, – Эльзе тогда было семь. На ее вопрос, почему мама обслуживает бабушку Розу, папа ответил, что так дочь должна относиться к своей матери: «В этом смысл заповеди “Чти отца и мать своих”». Но Эльзе казалось, что мама так поступает из чувства долга и на самом деле не любит бабушку Розу; сердцу не прикажешь. Это осознание причинило ей боль: а что, если мама точно так же руководствуется долгом по отношению к папе и даже к ней? И хотя она подозревала, что к ним мама относится иначе, но не была уверена наверняка. Иногда мама сердилась на папу, на Яна или на нее, но, может быть, ее гнев – свидетельство безусловной любви? «Безусловной любви не существует, – заметил Ян. – У любви всегда есть условие. А тот, кто считает по-другому, витает в пустых романтических грезах. Если не можешь объяснить себе, почему кого-то любишь, то, скорее всего, ты любишь просто потому, что хочешь любить. Любишь любовь саму по себе». Она смотрела на него горящими глазами. Ей нравилась эта идея – любить любовь.
Она знала, что, когда Ян уедет, она останется одна с мамой, папой и бабушкой Розой и не будет никого, кто мог бы ее от них спасти. Бабушка маму не уважала, слушала вполуха, недоверчиво качая головой, говорила с ней насмешливым тоном, как будто все время ее осуждала и даже, возможно, стыдилась. Но мама не обращала на это особого внимания, как будто давно привыкла к бабушкиному поведению, отвечала сухо и по делу, и лицо ее лишь изредка омрачала тень недовольства. Неясно, слышала ли мама то же, что и Эльза, замечала ли бабушка направленные на нее взгляды внучки, размышлявшей о том, как встать между ними и доказать, что мама гораздо важнее бабушки. Она гадала, случалось ли этим двум женщинам хоть раз поговорить по душам, мог ли такой разговор вообще состояться в их доме, где бабушка только и делала, что приказывала, как будто лучше знала, что хорошо, а что плохо.
Мама происходила из ортодоксальной семьи. Когда дошли слухи, что румынские власти собираются закрыть еврейскую среднюю школу, прекратив тем самым сотрудничество между ортодоксами и неологами, бабушка Роза принялась
