и сладкая истома разлилась по всему телу.
– А давленьице-то высоковатенькое, Марат Марксэнович, – озабоченно проговорил Пилюлькин, вытаскивая из ушей стальные штырьки фонендоскопа.
– Сколько? – сердито спросил Челубеев.
– Сто шестьдесят шесть на девяносто шесть. Считай – сто семьдесят на сто.
– А надо сколько?
– Сто тридцать на восемьдесят, а лучше сто двадцать на семьдесят, – ответил доктор сочувственно и одновременно как-то брезгливо.
– А у тебя-то оно какое? – с вызовом спросил Челубеев.
– У меня тоже большое, ну так я к гирям близко не подхожу, – сказал Пилюлькин и снова отвернулся.
– Зря, тебе бы не помешало, – безо всякого сочувствия проговорил Марат Марксэнович, насмешливо окидывая взглядом складчатый подбородок доктора и его отвисшее брюхо.
На начальство в присутствии самого начальства обижаться нельзя, Пилюлькин и не обиделся.
– Желательно было бы, Марат Марксэнович, тебе сегодня не выступать, – проговорил вдруг он.
Это раздосадовало Челубеева и даже смутило.
– Ну, пока я здесь решаю, что кому желательно, а что нет, – проговорил он, опуская рукав спортивного костюма и поднимаясь со стула.
Крайне неприятный этот разговор происходил в кабинете Карнаухова в присутствии приглашенных для этой же цели о. Мартирия и о. Мардария, которые сидели на стульях у двери, слева и справа от нее, дожидаясь своей очереди.
О. Мартирий был к происходящему безучастен, словно не видя ничего и не слыша, о. Мардарий же к процессу измерения кровяного давления проявлял живейший интерес.
– Волнуетесь-нат, вот оно и ползет наверх-нат, – высказался он, глядя на Челубеева сочувственно и доброжелательно.
«Спокойно, Марат, спокойно», – выдержав паузу, сказал себе Челубеев и посмотрел на Пилюлькина, – так ли это?
– Где волнение, там и давление, – со вздохом подтвердил доктор сказанное жирным монахом, и Марату Марксэновичу захотелось взять обоих толстяков за шкирон – одного в белом, другого в черном – и стукнуть лбами, как Григорий Котовский в одноименном фильме своих охранников взял и стукнул.
– Ну что, снимайте свой лапсердак, – обратился Пилюлькин к о. Мартирию, одновременно косясь на Челубеева и пренебрежительным своим отношением к монахам заглаживая свою перед ним вину.
О. Мардарий прыснул в ладони и стал объяснять, смеясь:
– Что вы-нат, это не лапсердак-нат, а подрясник-нат, лапсердаки у евреев-нат, а у нас, православных, подрясники-нат!
– А по мне что евреи, что православные, что католики какие-нибудь, вы у меня, как в морге, все на одной полке лежите, – насмешливо и презрительно проговорил доктор.
Челубеев хохотнул:
– Какой там на одной полке! Как собаки грызутся… Вот вы мне скажите, почему так католиков не любите?
Не начав раздеваться, о. Мартирий
